Александр Прозоров - Басаргин правеж
— Поздно уже под подолы заглядывать, темно на улице, — ответил подьячий. — Заходите, вина хлебного выпьем, огурцами хрусткими закусим. Приучили меня поморы к хлебному вину, иного порой и не хочется. А коли проголодались, велю холопу буженины из погреба принести, да рыба там еще есть копченая.
— Вино хлебное? — заинтересовался Басманов. — Это то, которым голландцы торгуют?
— Чего там голландцы? Свое не хуже, — ответил Басарга. — Сейчас Тришке велю непочатый бочонок принести…
— И буженины, — запросил Федор.
Опричники заходили, скидывали зипуны и кафтаны, располагались за столом у хорошо натопленной печи.
— Слыхал, друже? — усевшись напротив подьячего, поинтересовался Андрей Басманов. — Пимен съехал, Феодосий съехал, Герман съехал, Игнатий съехал, Онуфрий тоже… Половина синклита церковного по епархиям своим разбежалась, ровно их тут никогда и не было.
— У Иоанна кулак тяжелый. А топор у палача его того пуще, — ответил Басарга.
— И что делать теперь станем, друже? Смиримся? — Опричник огляделся. — Ты, вижу, в удел свой прятаться не спешишь. Хотя Иоанн тебя за службу похвалил и отдохнуть дозволил.
— Пока не знаю, — пожал плечами подьячий. — У меня вроде как приговор судебный на руках. Как слуга государев к исполнению должен применить.
— Какой приговор?! — встрепенулся Андрей Басманов.
— Обожди…
Басарга поднялся наверх в свои покои, отомкнул замок сундука, достал из него свиток, подобранный с пола после того, как царь буйствовал, стуча по столу и смахивая с него бумаги, спустился и протянул опричнику. Старший Басманов схватил его, жадно прочитал.
— Подписи есть, печать в наличии. — Подьячий взялся за ковшик, зачерпнул вина. — Все честь по чести. Осталось в жизнь претворить.
— Иоанн же приговор Собора отменил! — взял из рук отца свиток Федор.
— Нет у государя права церковные решения отменять, сколько раз уже сказывали, — напомнил ему родитель. — Церковь православная токмо греческому патриарху подотчетна, и никому более.
— А как же тогда Иоанн суд разогнал?
— Силой, — ответил Басарга. — Однако же силой не значит еще, что по закону. По закону и обычаю Церковный собор любого священника карать может, со мнением самодержца не считаясь. Своевольство допустил царь наш Иоанн Васильевич, как это ни печально. Посему, бояре, решить нам надобно, как поступать станем. Либо закон соблюдать, рискуя гнев государя на себя обрушить, али закон попрать, царской воле следуя.
— А ты как полагаешь, друже? — тоже потянулся к вину старший Басманов.
— Никак. Меня за Филиппа уже били, и знаю я, что одному его не взять. Прихожане вступятся. Надобно хотя бы два десятка людей служивых, дабы горожан сдержать, да сани приготовить, дабы схватить, в возок и в Тверь, пока никто не спохватился и не отбил. Там настоятелю монастырскому сдать, и пусть сидит. Приговор есть. Пока его церковный же суд не отменит, любой игумен соблюдать его обязан в точности. Не станет же государь ратью монастырь в державе своей осаждать, дабы опального иерарха вызволить и в митрополиты вернуть? Тут уж точно весь люд православный в смятение придет и ни един священник такого святителя признать не пожелает.
— Разумно сказываешь, — кивнул Андрей Басманов. — И собрать три десятка людей служивых, нам преданных, нетрудно. Вот токмо, чтобы повязать митрополита, нам поперва Успенский монастырь осаждать придется. Так просто к Филиппу оружных людей не пустят.
— Зачем штурмовать? Он же сам из сих стен каждый день на службы церковные выходит. Взять прямо после молебна, приговор огласить, в колодки и на возок, пока никто не спохватился.
— И кто рискнет приговор прилюдно огласить? — задумчиво пригладил бороду Андрей Басманов. — Государь того, мыслю, не пожалует.
— Давай я, отец! — потянувшись, выхватил грамоту из рук одного из опричников Федор. — Государь меня любит, привечает. При суде меня не было, воли его я не слышал. Завсегда отговориться незнанием могу и тем, что по закону поступил, приговор утвержденный исполнял. Погневается и перестанет.
— Коли спросит, сказывай, от архимандрита Феодосия свиток сей получил! — тут же посоветовал старший Басманов. — Ты тогда чист и невинен окажешься, а про Феодосия всем ведомо, что митрополиту он ненавистник. Коли и отречется, не поверят.
— Тогда и вовсе с рук сойдет, — широко улыбнулся Федор.
— А кто в Тверь митрополита повезет? — посмотрел Басарге в глаза Басманов. — Мы при царе дворня, нам без воли его не отлучиться.
— Зато я, пока опять не вызвали, свободен, — не стал увиливать боярин Леонтьев. — Отвезу и сдам тамошнему настоятелю из рук в руки, с приговором вместе. И будет с того мига с Филиппом нашим покончено.
— Когда сделаем? — встрепенулся Федор. — Завтра?
— До завтра не успеем, — покачал головой его отец. — Люди нужны, возок крытый, припасы в дорогу. Послезавтра давай. Как мыслишь, Басарга?
— Решено, — кивнул подьячий. — Послезавтра.
* * *В день архистратига Михаила, восьмого ноября тысяча пятьсот шестьдесят восьмого года, на четвертый день после своего низложения церковным судом, митрополит Филипп, при большом стечении народа, служил в Успенском храме Божественную литургию. Государь Иоанн Васильевич явился на нее в дорогом царском облачении: в московской шубе, в шитой золотом шапке с крестом, в дорогой ферязи. Прежде у царя случались с митрополитом размолвки, когда он являлся в церковь в самовольно присвоенном игуменском облачении, — но ныне, после миновавшей грозы, правитель всея Руси дразнить первосвятителя понапрасну не хотел. За что и был вознагражден отеческим благословением, добрым словом и пожеланием многих сил на служение православной державе.
После сего успокоенный Иоанн в сопровождении также по-мирски одетой свиты ушел, митрополит же остался раздавать благословения остальным прихожанам, не жалея ни для кого особого слова и особого пожелания. Храм потихоньку пустел, когда вдруг в него ворвались три десятка воинов в стеганках и толстых войлочных поддоспешниках — что сами по себе могли служить легкими доспехами, — с саблями на поясе, а у иных — и в руках.
— Держи его! — азартно крикнул Федор Басманов, указывая в сторону митрополита. — Держи самозванца!
Несколько воинов сцапали растерявшегося священника, быстро содрали с него митрополичье облачение — в то время как младший Басманов, прогуливаясь рядом, громогласно зачитывал развернутый список:
— Синклит русской православной митрополии, изучив известия достоверные о ереси митрополита Филиппа в бытность его игуменом обители Спасо-Преображенской на островах Соловецких, постановил… Раба Божьего Филиппа со святейшества низложить! В наказание за растрату серебра монастырского, за нарушение канонов христианских, за склонение иноков иных к ереси богопротивной приговорить инока Филиппа к вечному заключению… — Где именно, Федор благоразумно говорить не стал, дабы не подсказать сторонникам святителя, куда кидаться в погоню, где искать низверженного митрополита. Свернув свиток, он лишь скомандовал: — Приговор исполнить… Немедленно!
Филиппа, из богатых риз сунутого в нищенское рубище, скрутили, быстро вытащили на улицу, сунули в крытую толстым войлоком кибитку. Воины поднялись в седла, кучер на облучке дернул вожжами:
— Н-но, пошла! — И возок, стремглав промчавшись по дубовой брусчатке, вылетел из Кремля через Фроловские ворота.
Три десятка всадников сопровождали кибитку до Рыбных ворот и далее, до Котловой слободы, где на россохе кибитка повернула налево, объезжая столицу слободскими проселками, в то время как воины поскакали дальше, пристроившись за похожей на первую татарской крытой повозкой.
— Коли погоня будет, за ними помчатся, — слегка приподняв полог, выглянул наружу Басарга. — Пока спохватятся, пока соберутся… Нет, теперь нас уже никому не найти.
— Опять ты, боярин? — спросил его лежащий на выстилающей пол соломе Филипп. — Что же ты за… За наказание Божье? Что ты в меня вцепился, ровно клещ в овцу?
— Язык у тебя, инок, как помело. Отрезать очень хочется. Ты ведь теперь инок, да? — рассмеялся он. — Теперь все, больше никого бесчестить не сможешь. Теперь тебя до самого гроба никто, кроме стен каменных, не услышит. Сунут в монастыре в мешок кирпичный без окон, и все. Жив ты, мертв — более уже никакой разницы.
— И откуда в тебе столько ненависти, боярин? Не пойму… — с горечью выдохнул Филипп и закрыл глаза.
Первые три дня пути ни Басарга, ни его узник носу из кибитки не высовывали. Даже по нужде — и то каждый раз с тракта сворачивали и в лесу, подальше от глаз людских, дело свое творили. На четвертый день возок свернул к воротам клинского Успенского монастыря[36].
— Подьячий Монастырского приказа Басарга Леонтьев, — постучав в калитку, представился боярин и показал приговор: — Везу в Тверь инока осужденного. Переночевать пустите, хочу поспать спокойно, побега не опасаясь.
