Было записано - Greko
Вася отвел ото лба Лермонтова прилипшие волосы. Неожиданно Лермонтов открыл глаза. Попытался улыбнуться. Что-то пытался сказать.
— Молчите, молчите, Михаил Юрьевич! Нельзя вам сейчас говорить.
Но Лермонтов продолжал шевелить губами. Вася наклонился.
— Форточка? — услышал вопрос Лермонтова.
— Скажете тоже! Так, дырочка небольшая!
Лермонтов улыбнулся. Опять показал, что Васе нужно наклониться вплотную к его губам.
— Врать не умеешь!
Вася молчал.
— И это не форточка. Это — дверь. Пора.
— Опять вы заладили. Ничего не пора. Сейчас врач приедет. Отвезем вас в больницу. Все еще выправится!
Лермонтов опять пытался что-то сказать. Но теперь вырывался только хрип.
— Молчите, молчите!
Лермонтов не слушался. Наоборот, было видно, как он собирается с силами. Ему было важно что-то еще сказать Васе.
— Я слушаю, слушаю, Михаил Юрьевич.
Лермонтов кивнул, благодаря. И начал говорить.
— Тучка плачет над горой
Под горой лежит герой.
Нашим временем убит
Юный Лермонтов. Пиит.
— У вас получилось, Михаил Юрьевич! Получилось! — с выступившими слезами Вася уже ничего не мог поделать. — Как у Александра Сергеевича. Как вы хотели.
— Считаешь?
— Конечно!
— Нет. Не совсем. Не так светло и по-детски, как у него. Но все равно — спасибо. У меня есть еще шуточный вариант. Для тебя, — чтобы все это сказать Лермонтову потребовалось минуты две, поскольку каждое слово ему давалось с трудом.
— Для меня⁈
Лермонтов кивнул, улыбнулся.
— Под горой лежит герой
Его убили мандулой![2]
Тут попытался засмеяться. А только начал хрипеть. И с каждым хрипом выталкивал сгустки крови изо рта. Вася засмеялся. Смеялся, плакал, вытирал кровь.
— Ты запомнил?
— Конечно!
Вася тут же повторил и четверостишие и двустишие Лермонтова.
— Хорошо. Спасибо. Все-таки моё последнее сочинение. Было бы жаль…
Лермонтов закрыл глаза. Вася уже не понимал, жив он или нет. Опять наклонился, приложив ухо к груди поэта. Обрадовался, когда уловил легкий скачок. Поднял голову, посмотрел на Михаила Юрьевича и сразу осознал, что этот, так обрадовавший его скачок, был последним предсмертным толчком его сердца.
— Умираю… — произнес Лермонтов последнее слово и затих.
…Только ближе к полуночи появились его слуги. Вася помог им уложить тело на телегу. Всю дорогу до дома шел рядом, не выпуская руки поэта.
В доме Вася так же помог уложить тело Лермонтова на стол. После этого вышел, сел в стороне и только прислушивался к тому, что творится внутри. Особо не обращал внимания на бесконечно сновавшихся туда-сюда людей, на объявившихся, наконец, друзей поэта. За те несколько часов, которые он провел у подножия Машука с бездыханным телом Лермонтова, успел и погоревать, и все выплакать. И было у него сейчас ощущение, что вместе со слезами выплакал он и все живое в себе и превратился в бездушного Человека в черном. Который, сидя в сторонке, положил последним своим делом в этом мире, куда его забросило против воли, в котором он боролся за свою жизнь до последнего, выяснить и понять, кто же и как лишил жизни Михаила Юрьевича.
Он чуть ли не посекундно вспоминал и выстраивал в голове все, что было сказано и сделано людьми на роковой поляне под проливным дождем. Отмечал про себя чуть ли не каждый шаг и каждый жест всех участников, исключая себя и Лермонтова.
За себя мог поручиться. Никаких — «а вдруг» и «случайно» — быть не могло, если речь шла о зарядке пистолетов. Пули в пистолеты он не положил. И, значит, что в пистолет Мартынова пулю заложил либо Глебов, либо сам Мартынов. Другие уже к пистолету не прикасались после того, как Вася передал его Глебову.
Но и этих двух следовало исключить. Мартынова — уж точно. Он как получил пистолет, тут же начался отсчет. Тут же вытянул руку, пошел к барьеру. Никак не мог что-либо схимичить. Никак. Вася следил за каждым его движением.
Глебов? Да, наверное, возможно. Взял пистолет. Отвернулся от Васи. Было у него несколько шагов, а, значит, несколько секунд, чтобы успеть. Но и это — из области фантастики. Каким бы умением не владел, пулю так просто и незаметно за такое короткое время не получилось бы забить в нарезные каналы. Да и заметили бы другие. И, все-таки, Глебова со счёта пока не спишешь. Во-первых, все возможно. И не такое люди вытворяют руками. А, во-вторых, все могли быть в сговоре. И просто сделать вид, что не заметили манипуляций Глебова.
Васе было плевать на то, что он подвергает сомнению честь и принципы высокородного сословия. Плевать на почти невозможный вариант событий. В этом варианте можно было допустить одну сотую вероятности «за». А уже одной сотой Васе хватало, чтобы подозревать всех.
Отвлекся от мыслей. Прислушался к нарастающему шуму, доносившемуся из дома. Более всех отличал голос Дорохова.
— А я вас уверяю, — Руфин возвысил голос, — что это была не дуэль, а убийство!
Все бросились увещевать его, напирая на то, что правила были соблюдены, что Мартынов имел право… Вася уже не прислушивался. Его холодный мозг уже отодвинул в сторону одну сотую на Глебова и на всеобщий заговор. Безжалостный детектив схватил своими железными руками Дорохова и положил его на холодный металлический стол, включил операционные лампы и начал исследовать.
«Что говорит мой мудрый русский народ? Мой мудрый народ говорит, что „Держи вора!“ прежде всех кричит сам вор!»
Вася встал. Пошел к себе. Ему была нужна тишина. Ему было нужно сосредоточиться и больше ни на что не отвлекаться. Операция на Руфине Дорохове предстояла сложная.
…Всю ночь и весь следующий день Вася «оперировал». Скрупулезно, методично. Сердце стучало ровно и ни разу за все это время не убыстрило свой бег. Никаких эмоций. Только факты. Его нынешняя ипостась Человека в черном шла на выручку, выстраивая в голове вовсе не живописные картины, а бездушные и тем полезные схемы, чертежи и черно-белые кадры событий. Как скриншоты в компьютерной игре. Мультяшные, но идеально точные. Помогало еще и то, что он единственный из всех, не участвовавших в дуэли, остался стоять на месте после зарядки пистолетов и не перешел на противоположную сторону поляны, где стояли Столыпин, Глебов, Васильчиков, Трубецкой и Дорохов. Вася получил удобную роль зрителя. На авансцене для него стояли Лермонтов с Мартыновым, остальные
