Колхоз. Назад в СССР 5 - Павел Барчук
Медсестра через плечо бросает:
— Ложитесь. На голову — клеенку.
Я впал в ступор. Ад ноги отнялись. Думаю, вот это номер. Стою, судорожно соображаю, зачем клеенку на голову? Это новый метод? Её что, распылять будут, эту клизму? Или в ней литров тридцать и меня забрызгает? И вообще, товарищи дорогие, куда ее будут делать?! Раз мне голову клеёнкой накрыть надо. Вот ты знаешь, даже мелькнула мысль, что, наверное, мне она, эта клизма и не понадобиться. Сам все сделаю, своими силами.
А медсестра еще злится, понял? Раздраженно прикрикивает:
— Чего замерли, мужчина? Вот клеенка, берите, ложитесь, у меня таких — все отделение.
Я в то время, понимаешь, еще в мужчинах ходил. До дедушки не дошел.
Делать нечего, ложусь на бок, лицом к стене. Видимо, думаю, это они так специально велят, чтобы лицо хотя бы не забрызгать. Теперь уже и не знаешь, что можно ожидать. Накрываю, значится, голову клеенкой. Под клеенкой-то слышу плохо и мне кажется, будто кто-то хрюкает. Думаю… наверное аппарат включили какой-то. Мало ли. Может она, эта клизма, уже не по старинке делается, а каким-то аппаратом. Потом хлопает дверь и наступает тишина. Потом слышу шум какой-то. Опять дверь хлопнула. Понимаю исключительно по звука, людей стало гораздо больше за спиной. Что такое происходит, не пойму. Я выползаю из-под клеенки и начинаю подниматься. Смотрю мой врач лечащий стоит. Рядом процедурная медсестра. И еще одна, значит, дама в белом халате. И все они трое с красными рожами. Засмеяться охота, но держаться из последних сил. Врач мой, значится, подходит, под ручку меня берет и участливо так спрашивает, ласково, с заботой:
— Матвей Егорыч, Вам плохо?
— Да нет, — говорю, — нормально, вроде.
— А почему вы так лежите? — Врач же опять интересуется. Все это с добрым взглядом. Понял?
— Мне медсестра сказала так лечь, вот я и лежу.
— А зачем вы голову клеенкой накрыли?
— Медсестра сказала «ложитесь, на голову клеенку».
Вот тут их и прорвало. Медсестричка сложилась пополам, что есть, и хохочет так, слово выговорить не может. Сквозь смех и рыдания она смогла выдавить из себя:
— Я сказала, ложитесь на голую клеёнку!
И все. Тут и остальные в голос захохотали. А я, представь, еще неделю лечился. Иду по коридору, а мне навстречу эти весельчаки в белых халатах. Вся больница, похоже, знала. Ржали, как дураки. А ты говоришь. Про твою то вон, кроме меня, Жорика и Андрюхи никто не знает. Ну, доктор еще и медсестра. Так я им перед уходом яду подсыпал. С такой тайной нельзя оставлять свидетелей. Главное правило разведчика.
Мы все трое, я, Андрюха и даже Младшенький испуганно посмотрели на Матвея Егорыча.
— Да вы чего? — Дел покрутил пальцем у виска. — Совсем того, что ли? Шутю я. Шутю. Вы на самом деле поверили, будто я так мог?
— Мы, Матвей Егорыч, наверняка знаем, что Вы и хуже можете… — Ответил я за всех.
Семен, услышав историю деда Моти, заметно приободрился, повеселел.
Видимо, даже в юном возрасте, ему не давала покоя мысль, что клизма для настоящего мужика — вещь очень сомнительная, посягающая на его достоинство.
— Эх… Все равно жаль. Я хотел, чтоб они мне эту шашку нашли, я бы ее на память взял. — Семен тяжело и тоскливо вздохнул.
Андрюха даже от дороги отвлёкся после Сенькиных слов.
— В смысле, взял бы…Они ж ее из этого…Из твоих отходов жизнедеятельности достали бы. — Резонно заметил братец.
— Нееее…У них спирт есть, я видел. Как раз отмыли бы. Зато представьте, какая отличная штука на память. Вот вырос бы, и своим детям рассказывал бы. Как я в кинотеатре шашку съел.
— Думаю, очень вряд ли. — Матвей Егорыч посмотрел на Младшенького с усмешкой. — Ты точно не захочешь говорить своим детям, каким дураком был. С возрастом, Семен, хочется выглядеть лучше, чем ты есть. Детские приключения вспоминаются только те, которые не стыдно детям поведать.
— Что-то по Вам так не скажешь. — Сенька даже немного обиделся. Как это так, его заподозрили в том, что став взрослым он вдруг превратиться в скучного мужика. — А у Вас есть дети? Вы им рассказывали о себе?
Мы с Андрюхой моментально напряглись. Даже переглянулись. Потому что Младшенький историю деда Моти не знает. Про его сына не в курсе. А тема для Матвея Егорыча очень болезненная. Андрюха же рассказывал, будто дед вообще всем говорит, что сын его умер.
— Дети… — Матвей Егорыч на секунду отвернулся к окну. Буквально на мгновение. А потом с улыбкой посмотрел опять на Сеньку. — Сын у меня. Был. И внук. Я им все рассказывал. Все. Про свою молодость. Про свое детство. Оно, Сенька, было непростое. Это детство. Времена такие пришлись. Много, чего было. И голодал. И воровал. Представь себе. Беспризорничал. Получилось так. Но ничего. Потом нашел свою дорогу. В Зеленухах вон, нормально прожил столько лет. Зинку встретил. Войну пережил. А как не пережить, Сенька? Надо было. Родина моя. Ее же не бросишь. Врага победили, так надо было землю пахать, хлеб родить. Чтоб встала она, моя хорошая, опять на ноги. И все равно, о себе сыну всегда по совести говорил. Мол, дурак я и раздолбай. Вот, наверное, надо было поменьше говорить о себе, да побольше о правильном. О вечном. Что такое белое, что такое чёрное.
— А где Ваш сын? — Сеньку распирало от любопытства.
Мы то охренели уже от того, что дед Мотя вообще про свою боль заговорил. Особенно Андрюха. Он раз двадцать на Матвея Егорыча оглянулся. Будто хотел проверить, точно ли он там сидит.
— Семен! — Обрубил я Младшенького. — Поговорить, что ли не о чем? Клад свой вспомни. Вот о нем думай. А то, что-то подозрительно даже. Затих с этой темой. Там, может, уже все вырыли ушлые местные жители, а ты в это время шашки жрёшь и клизмы делаешь. Это, знаешь, как называется? Просрать свое счастье. Причём, Сеня, в полном смысле этого слова.
Услышав заветное «клад» Младшенький тут же переключился на другую тему. Гораздо более интересную для его юного мозга. А дед Мотя бросил на меня какой-то странный, задумчивый взгляд. Но промолчал.
— Действительно, что делать то будем? — поддержал меня Андрюха. — Того и
