Ленька-гимназист - Виктор Коллингвуд
Тем временем мы с Костиком подошли к калитке. Сердце у меня колотилось так, что отдавало в ушах. Вся моя судьба, судьба моей семьи, зависела сейчас от человека, живущего за этой дверью, от его благодарности и смелости.
— Я первый, — шепнул Костик. — А ты спрячься пока вон там, за кустами сирени. Мало ли кто увидит. Козлик этот… или патруль какой.
Я кивнул и юркнул в пышные, густо пахнущие кусты сирени, пышно расцветшие у соседского забора. Сквозь листву улица была видна как на ладони. Костик решительно открыл калитку, прошел по выметенной дорожке и постучал в массивную дубовую дверь с медной табличкой.
Ждать пришлось недолго. Дверь отворилась, и на пороге появился сам хозяин — господин Гинзбург. Я видел его мельком раньше, когда приводил Нюсю и Дору. Средних лет, довольно высокий, плотный, с аккуратной черной бородкой клинышком, в очках с золотой оправой. Одет он был по-домашнему, в темный жилет поверх белой рубашки, но держался прямо, с достоинством. Глаза за стеклами очков смотрели внимательно и немного устало.
— Ну что, юноша, привели нашего подпольщика? — спросил он Костика вполголоса.
— Да, господин Гинзбург. Он здесь, ждет.
— Зови. Быстро, пока никто не видит. И сам заходи.
Коська обернулся и махнул мне рукой. Я выскользнул из кустов, огляделся по сторонам — улица была пустынна — и шмыгнул в приоткрытую дверь. Гинзбург тут же плотно притворил ее за нами на тяжелый засов.
Мы оказались в просторной, сумрачной прихожей. Пахло воском, хорошим табаком и чем-то неуловимо чужим, не похожим на запахи нашего дома. На полу лежал толстый ковер, на стене тикали высокие часы в деревянном футляре. Гинзбург провел нас в комнату, служившую, видимо, кабинетом. Тяжелые темные шторы на окнах были задернуты, горела лампа под зеленым абажуром. Книжные шкафы до потолка, массивный письменный стол, кожаные кресла. Все дышало солидностью и той тихой, уверенной жизнью, которую мы, обитатели рабочих окраин, знали лишь понаслышке.
Я огляделся в поисках детей — Наума и Доры. Их не было. Гинзбург перехватил мой взгляд и, верно истолковав его, сказал тихо, но твердо:
— Детей здесь нет, Леонид. Я отправил их, как и родных своих детей, подальше отсюда. У нас много родственников, в том числе в Москве. Там, конечно, сейчас голодно, но зато поспокойнее, а для людей нашей нации — намного безопасней. Так будет лучше для них. Так что не волнуйся, у них все хорошо.
Я кивнул, чувствуя одновременно и облегчение и легкую грусть. Хорошо, что они в безопасности, но жаль, что не удастся их увидеть.
— Садитесь, — Гинзбург указал нам на стулья у стола. Костик сел, я остался стоять. — Рассказывай, что у тебя стряслось. Константин в общих чертах объяснил, но я хочу услышать от тебя, и понять, что ты сам намерен делать?
Я собрался с духом и начал излагать свой план. Говорил быстро, немного сбивчиво, стараясь не упустить главного. Рассказал про Козлика, который привел казачий патруль. Про то, что меня теперь считают пособником красных из-за той истории с разведкой на станции и последовавшей наградой, «о которой некоторые личности растрезвонили всем подряд» — добавил я, косясь на стоявшего рядом приятеля, чьи уши тут же заалели маковым цветом. И про свой план — попытаться найти контакт с кем-то из белых офицеров, не казаков, и представить всю историю в выгодном для себя свете.
— Понимаете, господин Гинзбург, — говорил я, стараясь смотреть ему прямо в глаза, — григорьевцы — это ж были не люди, а звери! Погромы, убийства… Ужас! Красные, конечно, тоже не ангелы, но они хоть какой-то порядок пытались навести, бандитов этих выгнали. Я им помог тогда не из горячей любви к их власти, а потому что против григорьевцев любой порядок был лучше. Согласитесь: большевики при всех недостатках хотя бы не страдают антисемитизмом, скорее даже наоборот. А награда, отрез этот, так ведь кто бы отказался от такой роскошной ткани в наше-то нелегкое время! Опят же, можно сказать, что я его взял, чтоб у них самих меньше ткани осталось!
Услышав такое, Гиндзбург усмехнулся. Я тоже, конечно, понимал, насколько неубедительно и по-детски наивно звучала эта ложь; но ведь я же тоже, как бы ребенок и этот способ объяснить злополучную награду вполне мог соответствовать образу недалёкого подростка.
— А теперь этот Козлик, Казимир… он на меня давно зуб имеет, мы с ним дрались не раз. Он же поляк, националист. Он и русских-то не любит, ни белых, ни красных. Мечтает о своей Речи Посполитой от моря до моря. Вот он и клевещет на меня из мести, пытается выслужиться перед новой властью, хотя сам ее ненавидит.
Я замолчал, переводя дух. Гинзбург выслушал меня внимательно, не перебивая, лишь иногда постукивая пальцами по крышке стола. Когда я закончил, он некоторое время молчал, задумчиво глядя на меня поверх очков.
— Хм… — проговорил он наконец. — План… рискованный, но очень неглупый. Очень неглупый для твоего возраста. Есть в тебе что-то… — он усмехнулся уголками губ, — что-то от нашего брата-иудея. Такую изворотливость ума, способность найти выход там, где его, казалось бы, нет, да еще и в твоём-то возрасте — это надобно еще поискать!
Он помолчал, продолжая барабанить кончиками пальцев по столешнице красного дерева, как будто собираясь с мыслями.
— Хорошо, Леонид. Ты спас моих… ты помог спасти детей Эрлихов. Дора и Наум живут сейчас с нами, наравне с родными нашими детьми. Мы такого не забываем, так что и я тебе помогу. Но учти, дело это непростое: придется не только найти подходящего для подобного разговора офицера, но и поручиться за тебя. В наше время это дорогого стоит. И, — он снова помолчал, подбирая слова, — без подарка тут не обойтись. Офицеры — такие же люди, как все. Подарок поможет ему правильнее взглянуть на твое дело. Но не беспокойся, это я беру на себя.
Я хотел было поблагодарить, но он остановил меня жестом.
— Сейчас главное — спрятать тебя. На улицу тебе выходить нельзя. Останешься пока здесь, у меня. Места хватит. Будешь сидеть тихо, никому не показываться. А я пойду, поговорю
