Андрей Посняков - Час новгородской славы

— Он действительно так страшен?

— Ха! Страшен? Мальчик, в портовых корчмах по всему восточному побережью болтают, что это именно он оторвал башку самому Хорну ван Зельде!

— Что?! Оторвал башку Голландцу?!

— Именно!

— Представляю, что он мог бы сделать с нами… — в ужасе перекрестился Мориц.

Вино ганзецы все-таки прислали. Затем отсалютовали, приспустив флаг, и, подняв паруса, ушли. Красивый, как сказка, кораблик растаял в утреннем тумане Ладоги.

Олег Иваныч видел скрытое недовольство в глазах многих своих воинов. Понимал, как им хотелось пострелять, показать свою силу проклятым немцам. Но сам понимал — свято в то верил — отпустив ганзейцев, поступил правильно. А что народу показалось не очень… Так в этом и есть тяжкий крест правителя — принимать непопулярные решения. Непопулярные, не прибавляющие славы — но необходимые.

А вино с «Блаженной Екатерины» оказалось кислым. Тем самым…

Высадившись на низкий берег, быстро обнаружили скит кудесника — грубое строение из неотесанных бревен. Распахнутая дверь, разбросанные по полу птичьи черепа, травы, еще какой-то скарб. Похоже, птичка улетела, не дожидаясь прихода незваных гостей.

Олег Иваныч велел сжечь капище.

Шепча угрозы, смотрел вслед уходящим кораблям спрятавшийся на вершине корявой сосны кудесник Терентий из Явжениц, известный язычникам да двоеверам как волхв Кодимир.

Глава 10

Москва — Новгород. Осень 1474 г.

Пусть враг попробует, сунется.

Здесь люди, как бастионы.

Их лбы — угловые башни,

Их руки — огромные стены.

Московский палач оказался умен. Падок на серебришко, падла! А вид имел страшный, какой и должен быть у палача. Приземистый, сильный, с перекатывающимися под рубахой мускулами. Борода всклокоченная, окладистая. Широкое, чуть тронутое оспинами лицо с маленькими, близко посаженными глазками. Корявые, с набухшими венами, руки ловко орудовали кнутом.

— Хэк!

Палач в очередной раз опустил кнут на спину пытаемого — волхва Кодимира, в миру Терентия из Явжениц. С силой разрезал кнут воздух. Однако кожи коснулся слегка, лаская. Не зря Терентий, прежде чем писать донос великому князю, две недели обхаживал палача: поил вином да дал денег, полученных еще летом от ганзейцев за поджоги ладожских верфей.

Рисковал Терентий, но рисковал осознанно. Уж больно надоело ему шляться по городам и весям да жить в вечном страхе — вот-вот поймают. Решил он — ни много ни мало — в дворяне московские поверстаться — землишкой владеть с крестьянами, да холопами… да холопками, средь которых такие ягодки попадаются, мммх! Знал Терентий — не только за военную службу храбрую поместья великий князь жалует. Ну ее, эту службу, убьют еще, али к татарам в плен попадешь. Хрен редьки не слаще. Другую дорожку к дворянству выбрал бывший волхв Кодимир — дорожку кривую, лживую. Не жаловал великий князь новгородцев, ненавидел просто, да и у себя в княжестве Московском повсюду измену видел. На то и надеялся Терентий, на то и рассчитывал. Познакомившись с главным княжеским палачом — свели верные люди, — за донос сел. Хитро писал, витиевато, хоть малограмотен был, да хитер. Знал, что за землица ему надобна, и что писать — знал.

«Государю Великому Ивану Васильевичу человечишко худой Терентий из Явжениц челом бьет да желает сообщить новость худую, за что готов, по обычаю, подвергнуться пыткам, чтоб знал Государь, что все сказанное — правда.

Ведомо мне, отчего во прошлом году великий пожар на Москве случился, а также знаю и отчего в мае собор Успенский, только что выстроенный, рухнул, людей погубив бессчетно. Не сам тот пожар приключился, и не сам собой собор рухнул. На то умысел был твоего, Великий Государь, дворянина, да не дворянина, а змея подколодного, переветника новгородского Силантия Ржы, что поместьице у Можайской дороги имеет с деревеньками Саймино да Силантьево, Жабьево да Явженицы. Поместьице то хитростью да пронырливостью получил Силантий, тебя, Великий Государь, в обманство введя. Сам же Силантий-то давно дружбу ведет с новгородцами, с посадником их Олегом, зело худым человечишкой. Ну, о том тебе, Государь, известно.

Вот по приказу Олега, посадника Новгородского, и поджег вражина Силантий Ржа Москву, а также и храм Успенский порушил. Со своими холопами то зло великое сотворил: Онисимом Вырви Глаз, Хватовым Харламом да Епифаном Хоробром.

Про то послухами будут известные тебе, Великий Государь, своей честностью и неподкупностью люди: Матоня Онфимьевич да Упадышев Митрий. Оба они не успели тебе, государь, пока про то поведать — схвачены были по приказу посадника и брошены в поруб, где по сей день пытки терпят лютые за тебя, Государь, да за Москву нашу, матушку.

Не знаю наверняка, при том ли деле боярин Иван Костромич — страшно и думать, в каких верхах завелася измена. Врать про Костромича не буду, но ты, батюшка Государь, его сам о том поспрошай.

По требованию князя Ивана о всех подобных письмишках дьяки лично ему докладывали. А уж он потом распоряжался, вот как и сейчас. Встал со сна смурной — пожар прошлогодний московский приснился, вот уж не приведи, Господи! Вспомнил и про донос Терентьевский. Одеваясь да руки постельничьим подставляя, вопросил грозно: пытан ли доносчик?

— Пытан, Великий Государь, страшною пыткой. Сам Агей пытал, палач твой главный.

— Агей? Хорошо. И что?

— Все, что в доносе сказано, подтвердил Терентий.

— Что ж вы стоите, ироды? Быстро послать воинов на Можайскую дорогу, имать переветников!.. Ух, Силантий, борода многогрешная! А я-то верил ему. Права, выходит, жена моя Софья Фоминична, что говорила всегда: не верь никому, государь, обманут! Ей, выходит, виднее — недаром византийских императоров наследница… Ловить переветников да сегодня же — к палачу, на дыбу!

Страшен был Иван во гневе. Ноздри расширены, левое веко дергается, изо рта слюна брызжет. Вспомнил было про людишек своих верных — Матоню с Митрием — давненько от них вестей нет с Новгорода — так вот, оказывается, почему! В поруб брошены злодеем Олегом! Вспомнил теперь его Иван Васильевич, вспомнил. Хитер тот Олег. Да нагл, да коварен. Посадником, вишь, стал! Так сам же он, Великий князь, и пропустил его на посадничью должность. Не упомнил обид прежних. Где тут упомнить, коли голова всем, чем угодно, забита: то пожар, то разруха, то вот — измена лютая. А бояре ближние да дьяки — что ж не подсказали тогда? Кто при том был-то? Иван Костромич, кажется… Иван Костромич?! Так ведь и про него в доносе сказано! Не прямо, правда, да ведь умный поймет. Так вот почему не подсказал, об Олеге-то! Имать его немедля!

— Эй, слуги мои верные! Где у нас боярин Иван Костромич?

— Так батюшка… В июле месяце еще в Венецию по твоему приказу уехал! С Толбузиным Иваном да с посольством.

— С Толбузиным? Так и он, значит, с ними?! — Иван ударил об пол посохом. Да с такой силой ударил, что задрожали венецианские стекла в резных новомодных комодах. — Ну, как вернутся — имать обоих! Ишь, змеи подколодные, измену замыслили! Твари, шильники, шпыни ненадобные!

Маленькой змеюшкой проскользнул в княжеские покои приказной дьяк:

— Батюшка государь, а с Терентием что делать?

— С каким Терентием? А! Наградить его за дело великое. Да вот хоть той землицей, что за Силантием Ржой числилась. Пиши грамоту!

Словно соколы, вынеслись из Кремля всадники на вороных конях. В стеганых тегилеях, в панцирях, на головах шлемы островерхие. Разогнали плетьми зазевавшихся прохожих, опрокинули пару возков. А не стой на пути! Государевы люди!

Стража у башен еле успела ворота распахнуть пошире.

Гремя копытами, проскакали всадники по мосту да поскакали по Можайской дороге, разбрызгивая по сторонам жирную — после вчерашнего дождя — грязь.

— Сволочи! — жаловался потом, подвыпив, новоявленный дворянин Терентий. — Ладно, за бороду Силантия потрепали, так тому и надо. Девок дворовых снасильничали, от тех тоже не убудет. Но зачем же усадьбу жечь! Пригодилась бы усадебка-то. Теперь вот строй новую…

Страх прошел по Москве черной широкою полосою. Слухи ходили — один другого хуже. Разгневался государь на новгородцев, что сотворили в Москве измену. Схвачены многие бояре да дети боярские, схвачены дворяне да дьяки. Пытан воевода Силантий Ржа. Дьяки посольские, Федор Курицын да Стефан Бородатый, брошены в поруб. Сам же государь, Великий князь Московский, велел собирать войско — идти в новый поход на Новгород.

Самое время для того было. Вернулось из Орды посольство Никифора Басенкова. Поведал Никифор: не хочет пока войны Ахмат, дружка своего бывшего Менгли-Гирея опасается. Доволен Иван Васильевич: не зря к Менгли-Гирею, в Крым, еще в начале лета посол Никита Беклемишев ездил, склонял Менгли-Гирея к союзу с Москвой против Ахмата и Казимира. На возможность такого союза крымский хан смотрел вполне благосклонно, хотя конкретного ответа так и не дал, собака! Ну, хоть что-то — явно напуган был Ахмат, скрипел у себя в Орде зубами, да напасть не смел. Вот и хорошо! Вот и есть времечко с новгородцами непокорными разобраться. Ишь, чего удумали — сами по себе жить. Быстро Шелонь забыли! Эх, тогда бы еще надобно было по Новгороду ударить. Сжечь дотла ненавистное отродье. Головы рубить, жечь, топить людишек новгородских, не жалея ни стара ни млада! За то, что спины гнуть не привыкли, за то, что себя ровней князьям считают — это мужики-то худые торговые! — за то, что свободой своей кичатся. Университет у себя удумали, сволочи! И на Москве уже нет прежнего благочестия — многие на новгородский университет со слюнями во рту посматривают.