Вперед в прошлое 5 (СИ) - Ратманов Денис
Как можно повлиять на неокрепшие умы школьников? Пропаганда? Пожалуй. Но специфическая. Не «будь положительным, потому что это правильно, бабушка будет тобой гордиться» — такое не работает. А быть положительным — круто и выгодно. Брось вызов миру дерьма, стань избранным — что-то такое. И собственным примером надо показать, что так можно, мы сильные, модные, у нас есть деньги, при этом никто не ворует, не вымогает, не занимается проституцией.
Получится ли хотя бы в масштабах класса, когда наша группа — изгои? Должно. Нынешняя компания тоже была разрозненной, нас ничто не связывало, а теперь все друг за друга горой.
Если получится в масштабах школы — это будет не просто скачок, а телепортация времени на таймере. Да он просто взорвется! Мы все будем жить долго и счастливо и умрем от старости, а не сгорим в ядерном взрыве. Почему-то теперь перспектива умереть от старости не пугала, а влекла.
Каждый мальчик мечтает стать великим. Когда становится ясно, что не получится, мечта отмирает, и мы терзаемся догадками, а в чем же смысл нашей жизни? Вдруг его нет? Мы живем, чтобы завтра сдохнуть? Теперь я точно знаю, что в моей жизни точно есть смысл.
Умывшись, я сел поедать приготовленные мамой оладьи — теперь мне их можно, теперь я тощий. Образ моей жизни не даст снова растолстеть.
Пышные оладьи, румяные, да со смородиновым вареньем…
— М-м-м, мама, это просто кайф!
Мама грустно улыбнулась. Ее красные глаза говорили о том, что либо она ночью не спала, либо плакала под утро. Ей тоже сложно. Когда всю жизнь решали за тебя, самому сделать выбор мучительно больно, тем более, если думаешь, что выбирать надо из двух зол. Наверное, мама в тайне мечтает, чтобы ее тупо уволили — так она снимет ответственность за свою жизнь, и во всем виновата будет Жунько по прозвищу Жо.
— Да, вкусные как никогда, — подтвердил Борис.
Наташка с похоронным видом жевала морковку, говоря:
— Мне теперь такое нельзя. Если разжирею, нормальную роль никто не даст. Теперь надо особенно тщательно за собой следить.
К шелковице, где место встречи нашей компании, мы шли втроем. Когда Наташка увидела, что все в сборе, но Алисы и Рамиля нет, то поздоровалась с ребятами и побежала к школе. Зато была Гаечка, которая вчера навещала подругу.
— Короче, Алиса в ауте, — сказала она, когда мы с Борисом подошли. — Слова не вытянешь, лежит и молчит.
— Неудивительно, — сказал я. — Как себя ведет мать?
— Квохчет вокруг нее. Хорошо себя ведет. Мы поговорили, и она сказала, что менты добили Алису вопросами… — Гаечка потупилась, щеки ее вспыхнули. — Вопросами, кхм, сильно личными. Матери аж пришлось пригрозить им прокуратурой.
— А Ростовчук-старший на них не наезжал? — уточнил я.
— Не, тишина.
— Что Рамиль? — Я посмотрел на Димона Минаева, который с ним общался дольше всех. — Неужели еще сидит⁈
Димон пожал плечами.
— Не ходил к ним. Поздно было. Сегодня сестру его перехвачу, спрошу.
— Я бы тоже не рискнул, — сказал Илья. — Батя у него уж больно суров. Как бы не прибил его.
— За такое не прибьет, — уверил Минаев. — Он уважает силу.
Я перевел взгляд на Юрку.
— Ты, вижу, живой. Что бабушка? Не лютовала?
Он мотнул головой и просиял.
— Не! Похвалила. Говорит, мы — герои. Классная у н… У тебя бабушка.
И ни слова о матери. Интересно, подействовало ли на нее мое внушение, и что теперь будет? Если алкашка резко бросит пить, то у нее может остановиться сердце. Белочка точно гарантирована.
— Да говори «у нас», че уж, — улыбнулся я.
— Ну что, идем? — предложил Илья. — Пока психическая бабка не набежала.
В школе первым делом мы подошли к расписанию и обнаружили, что вывесили постоянное. Сейчас у нас русский у Джусихи, как и планировалось вчера.
В класс мы вошли, как в чужой район возле ментовского участка: все делали вид, что нас нет, кто-то поглядывал с неприязнью, но большинство — с любопытством. Всем было интересно услышать о происшествии из первых уст. Интересно, что вообще болтают?
Я обернулся, отыскал взглядом Карася. Вот он на полднике может рассказать. Или Желткова. Ниженко вряд ли в курсе, она необщительная.
Хотя учительницы в классе не было, царил порядок. Никакого тебе сифа или плевания бумажками. Заговорщицки улыбнувшись, Гаечка обернулась и открыла тетрадь, где во вложенном листке было написано ровными печатными буквами: «Тетя Джусь, я вас боюсь. Под себя ночами ссусь, коли явитесь во сне, Фредди Крюгера страшней». Ниженко захихикала, прикрыв рот ладошкой. Илья, засмеялся в голос, передал стишок Димонам, те стали роготать. На них спикировал Барик, схватил тетрадь, рванул на себя.
Гаечка вскочила.
— Это мое, дебил!
Тетрадь хрустнула. Половина осталась у Чабанова, половина — у Барика. Кувыркнувшись в воздухе, записка упала прямо к ногам Джусихи, которая вошла в класс и сразу же устремилась разнимать учеников. Убедившись, что потасовка отменяется, она застыла в ряду между вторыми партами так, что едва не касалась Ильи.
— Что опять такое, девятый «Б»⁈ Это не класс, а экстремисты какие-то. Борецкий!
Барик вытянулся по стойке смирно. Гаечка уставилась на свою записку, которая лежал текстом кверху прямо под ногами Джусь, и враз стала пунцовой. Вырвала у Барика листы своей тетради и села на место. Мы все замерли, как тот листок у ног монструозной училки.
Не смотри туда. Тебе совсем неинтересно, что на этом листке. Сейчас прозвенит звонок, и ты уйдешь, а я схвачу записку. Однако делать западло для Джусихи было счастьем. Она наклонилась, подняла записку.
Воцарилась мертвенная тишина. Гаечка, оставшаяся за спиной Джусихи, схватилась за голову и вжалась в парту. Я смотрел на лицо русички — ноль эмоций, лишь чуть приподнялась правая бровь, а уголок рта опустился. Вот попадалово! Надо как-то отмазать Гаечку.
Джусиха потрясла листком.
— Надо отдать должное, это весьма поэтично. У автора есть потенциал!
— Что там? — спросила Баранова.
— Оскорбительная эпиграмма. На меня. С вашего позволения, я не буду это зачитывать.
Она отошла к столу, окинула глазами класс. Не надо быть психологом, чтобы заметить, как покраснела Гаечка. Она сидела перед Ильей, а ее уши алели ломтиками помидоров.
— Сто пудов, это Мартынов! — воскликнул Барик.
— Да, они смеялись, передавая друг другу эту записку, — поддержала его Баранова.
Я встал и возмутился, изо всех сил изображая оскорбленную невинность:
— Ты гонишь? Какая записка? Мы вообще смеялись с карикатуры на Карася!
Да, я — не мафия!
Теперь все зависит от наблюдательности Джусихи и актерских способностей Гаечки. Усаживаясь, я ткнул ее карандашом в спину, прошипев:
— Мафия.
Надеюсь, поймет.
Глава 20
Большое в малом
Если бы на месте Джусихи была наша Вера Ивановна, она быстро сообразила бы, кто способен сочинить ядовитый, но талантливый стих. Новая русичка нас совсем не знала, и список подозреваемых сужался только до тех, кто сидел рядом с проходом, где валялась записка: Илья, Ниженко, Димоны, Желткова, Заячковская, Чабанов. Ну и Барик, который мимо проходил.
— И где карикатура, над которой вы смеялись? — спросила Джусиха.
— Офигели! — возмутился Карась с задней парты.
— Где. Карикатура, — повторила Джусиха, расстреливая меня взглядом.
Скучая, я частенько рисовал узоры по клеточкам, смешных уродцев, разные фигуры, и сейчас пытался вспомнить, есть ли под рукой что-то подобное.
Завозился Минаев на третьей парте и подал голос:
— Вот она.
Все повернулись к нему. Красный как рак, он открыл тетрадь по русскому и продемонстрировал мятый листок, где были узоры, наброски машинок, мотоцикл, двойка, мутировавшая в лебедя, голая баба с огромными сиськами и пучеглазая рыба на длинных тонких ножках. Есть! Как удачно совпало! Значит, так мараю бумагу не только я.
Гаечка к тому моменту сменила цвет на нормальный, более-менее взяла себя в руки и делала вид, что ее это не касается. Но так вели себя многие.
