Егерь: назад в СССР (СИ) - Рудин Алекс

— Кеня! — зовёт он бабушку, — Чай-то совсем остыл!

Мою бабушку зовут Акулина. Она ставит тарелку в стопку и входит в комнату.

— Сейчас, Саша! — говорит бабушка.

Берёт кружку с остывшим чаем и уносит. Через открытую дверь я вижу, как бабушка ставит кружку на плиту. И ручка у кружки вовсе не голая — она плотно обмотана подпалённой тряпочкой.

Бабушка приносит кружку обратно, но дедушка уже снова спит. Бабушка вздыхает, ставит кружку на стол и гладит деда по седым кудрям.

— Андрюша, — говорит она мне, — шёл бы ты на улице поиграл!

— Молодой человек, вам плохо? — услышал я встревоженный голос.

Открыл глаза и обнаружил, что сижу на скамейке рядом с рюкзаком, полным кабачков. Надо мной склонилась испуганная женщина.

— Вам плохо? — повторила она. — Может, врача позвать? Здесь, на вокзале есть медпункт, они могут вызвать «Скорую».

По лицу женщины было видно, что она уже и не рада, что попросила меня помочь. Наверняка подумала, что я надорвался под грузом её кабачков.

Я помотал головой.

— Спасибо, не нужно. Всё в порядке. Я немного посижу, и всё пройдёт.

— Вы уверены? — переспросила женщина.

— Да, уверен.

Чтобы убедить её, я поднялся на ноги. Это далось мне с трудом. Но я пересёк сквер, повернул за угол вокзала и медленно пересёк площадь. Здесь находилась пустая стоянка такси.

На стоянке были две лавочки без спинок. Я опустился на одну из них.

Андрюша.

Так назвала меня бабушка. Значит...

Значит, я только что вспомнил эпизод из своего детства. Из детства того человека, которым являюсь сейчас.

Как же сложно-то...

Рядом остановилась бежевая «Волга» с зелёным огоньком. Пожилой таксист с гладко зачёсанными назад седыми волосами опустил боковое стекло.

— Куда едем?

Я помотал головой.

— Никуда, спасибо.

Поднялся на ноги и пошёл в сторону продуктового магазина.

В Волхов за продуктами я поехал не только потому, что собирался повидать родных. Мне хотелось отложить объяснение с Лидой.

Ситуация складывалась неоднозначная.

Лида мне нравилась. Она была очень славной девушкой — тихой, спокойной, уютной. Нам было хорошо вместе — ну, по крайней мере, мне так казалось. Она ничего не требовала, казалось, ей просто нравится бывать со мной.

Но при мысли о Лиде сердце у меня билось абсолютно спокойно. Не захватывало дух, за спиной не вырастали крылья.

Мы встречались, как это свойственно молодым людям, не связанным семьёй и обязательствами. Но завязывать скоропалительные отношения я не собирался.

Именно об этом и надо было поговорить. Я понимал, что этот разговор, скорее всего, закончится расставанием. Но откладывал его не из трусости, а из желания подобрать слова, чтобы не обидеть Лиду.

Да и Фёдор Игнатьевич подталкивал меня к тому, чтобы принять решение. Прямо он ничего не говорил — вмешиваться в деликатные отношения было совсем не в его характере. Но однажды, зайдя ко мне вечером в гости, председатель как бы невзначай рассказал случай из своей жизни.

— Такая история вышла, Андрей Иваныч — и смех, и грех, — посмеивался он, пыхтя папиросой на завалинке.

— Я тогда только с войны вернулся. В деревне всего два дома уцелело, бабы с детишками в землянках да сараях жили. А мужиков и вовсе не было. Трое нас только и вернулось — я, да Василий Ильич покойный, да старик Худояров. Из пепла деревню поднимали, вот как было...

Фёдор Игнатьевич аккуратно стряхнул пепел в подставленную ладонь, чтобы не мусорить возле крыльца. Я сходил в дом и принёс ему пустую банку из-под сардин.

— Спасибо, Андрей Иваныч! Так вот, о чём я? Да. Когда первую баню поставили — все толпой мылись, не разбирая. Завшивели, почернели. А я на фронт совсем молодым уходил — жениться не успел ещё. Ну, и понесла нелёгкая. С Машкой своей хороводиться начал, а кроме неё ещё с двумя бабами сразу. Их-то понять можно — время такое, мужиков нет. Хоть плачь. Ну, и вышла история.

Фёдор Игнатьевич затушил папиросу. Усмехаясь, посмотрел в сторону речки.

— Сговорились мы как-то с Нюркой встретиться на сеновале. Я пришёл пораньше, сижу, жду. И вдруг они являются все втроём — Марья, Нюрка и Ангелина, царствие ей небесное. И как подступили ко мне — выбирай, и всё. А не выберешь, говорят — тут вилами и заколем.

Я недоверчиво хмыкнул.

— Зря не веришь, Андрей Иваныч, — усмехнулся председатель. — У нас бабы отчаянные. Особенно, когда дело любви касается. К чему я это говорю-то? Лучше самому выбрать, не доводить до сеновала. Понимаешь? Ты человек молодой, думай головой, наперёд смотри.

Фёдор Игнатьевич попрощался и ушёл. А я ещё долго сидел и думал, но так ни до чего и не додумался. А увидеть Лиду и вести себя, как ни в чём ни бывало — тоже не мог. И на следующий день с утра поехал в Волхов.

Дома меня поджидал ещё один сюрприз. Точнее, целых два.

— Андрюшка!

Дверь в ответ на мой звонок распахнулась, и мне на шею кинулась младшая сестрёнка Оля.

— Где ты пропадал столько времени? Я соскучилась!

Олька вцепилась руками мне в шею и повисла. Я подхватил её под коленки.

— Смотри, как выросла! Скоро меня догонишь.

— Я Серёжку почти догнала! — похвасталась сестрёнка. — Смотри!

Она вытянулась возле косяка, на котором виднелись полустёртые отметки карандашом.

— Видишь? Вот моя новая отметка, а вот Серёжкина, когда ему десять лет было. Смотри, насколько я выше! А вот и твоя метка!

Еле заметная чёрточка на белой эмали. Я бы и не заметил её, если бы не вгляделся. И множество других чёрточек, более свежих.

Даже когда во всей квартире делали ремонт, этот косяк не трогали. Белили потолки, переклеивали обои, проходили свежей краской двери, окна, батареи и полы. Но косяк у двери в гостиную оставался таким, как был. Традиция.

— Андрюша! — крикнула с кухни мама. — Иди, мой руки, и ужинать!

Её голос прервал воспоминания, которые вот-вот готовы были проснуться. Ну, ничего! У меня ещё будет время.

Простой ужин — отварная картошка и минтай, тушёный с морковкой и луком. Но до чего же вкусно! Вот потому нам так остро и помнится детство. Сколько раз я в прошлой жизни пытался приготовить минтай с овощами? Без счёту. Вроде, и делал всё так, как мама когда-то учила. А всё равно — не то.

Я поддевал вилкой чуть суховатую рыбу, с удовольствием окунал в соус разваренную картошку и сладкую соломку моркови.

Мама сидела напротив, смотрела, как жадно я ем.

— А ты, мам? — спросил я её.

— Я уж напробовалась, пока готовила, — улыбнулась она. — Ты ешь, ешь.

И снова стала внимательно смотреть на меня.

— Андрюша, — сказала мама. — А тебе звонили из Ленинграда. Девушка, между прочим. Очень приятный голос. Зовут Таней.

— Таня? — растерянно спросил я. — Из Ленинграда?

— Ты даже не помнишь своих подружек?

Мама покачала головой.

— Ну, какие подружки, мам? — возразил я. — Просто сокурсница. Ты записала её номер?

— Да, возле зеркала, чёрным карандашом.

Я доел, поставил в раковину тарелку и пошёл в прихожую.

Семь цифр, записанные ровным маминым почерком. Таким красивым почерком могут похвастаться те, кто учился писать чернильной ручкой. У сестрёнки Оли почерк куда небрежнее, и мама часто ворчит, проверяя её тетради. Но учителя не снижают отметки — теперь шариковые ручки разрешены в школе.

Я не стал звонить девушке Тане. Пока это имя ничего мне не говорило. Вот если бы попытаться вспомнить...

Ночью, лёжа на разложенном диване, я слушал тихое тиканье настенных часов и повторял про себя наставления Воронцова.

Расслабить сначала одну ступню. Потом другую. Затем пальцы и кисти рук. Предплечья. Голени, бёдра. Мышцы живота и спины.

Добиться того, чтобы всё тело стало тёплым, расслабленным — ясного ощущения, что не можешь пошевелить даже пальцем.