Было записано - Greko
Вслух ничего не сказал. Кто он такой, чтобы советовать этим барчукам? Но про себя решил твердо: во что бы то ни стало, нужно взять в свои руки зарядку пистолетов. От холостых еще никто не умирал!
[1] Дорохов получил чин прапорщика в апреле 1841-го, а Георгиевский крест — в июле.
[2] Небольшая история по поводу храбрости. Во время экспедиции в Дарго в 1845 кто-то из столичных офицеров заметил двух своих товарищей, пытавшихся спрятаться за лошадью. Принялся их хлестать нагайкой. А потом сделал вид, что не узнал. Сказал: «То казаки были». Двое пострадавших подтвердили: «Точно казаки! Больше некому».
[3] Простой подсчет. Лермонтов приехал на Кавказ после дуэли с Барантом в июле. Сразу в Чеченский отряд, в поход Галафеева. Август-сентябрь — Кисловодск, Пятигорск. Октябрь-ноябрь — походы с Галафеевым и Граббе. Декабрь — недолгое пребывание в анапской крепости. Конец декабря — в Ставрополе. Просит об отпуске после трех месяцев (по совокупности) участия в боевых действиях. Не айс картинка. Но! Он честно признавал, что на Кавказе не по своей воле. Что служить не хочет, а отставки не дают. Упрекать его не в чем. Но и героическим офицером выставлять не нужно. Точка!
[4] Напоминаем, у нас альтернативная история. Выдаем лишь свою версию всего того, что творилось вокруг Лермонтова в первой половине 1841 г. Не имеем никаких оснований и желания порочить светлый образ императрицы Александры Федоровны, преданной супруги, которой Россия обязана одним выдающимся достижением. Ее стараниями, уже после смерти Николая и Парижского мира, Российской империи досталась военно-морская база в Средиземном море. Место то было непростое — Валльфранш-сюр-Мэр, Лазурный берег. Полвека городок и самая живописная бухта Средиземноморья принадлежали РИ. Французы отняли за невыплаченные большевиками царские долги.
[5] Пистолеты Кухенройтера были один из самых распространенных видов дуэльного оружия, несмотря на их смертоносность. Проводились исследования. Пробивная сила этой модели оказалась сопоставима с ТТ. Поскромнее, в смысле убойной силы, была дуэльная пара Де ле Пажа (Лепаж), кремневая, наполеоновской эпохи.
Глава 13
Вася. Пятигорск, 14–15 июля 1841 года.
Лермонтов вернулся в Пятигорск из Железноводска в ночь накануне дуэли. Девяткин ждал его во дворе съемного дома. И напросился, (а, в общем, настоял) на ночлег к Лермонтову.
— Боишься, сбегу! — неудачно пошутил Лермонтов.
Вася скривился.
— Да. Совсем дурная шутка. Да и не шутка вовсе. Опять язык проклятый подвел! — признался поэт. — Так у меня кровать же только одна, Вася!
Вася опять ничего не ответил, а только посмотрел так, что Лермонтов рассмеялся.
— Ты прав. Тебе ли говорить о постелях, перинах, подушках. Так подумать, то ты, наверное, на голой земле, укрывшись чем попало, спал чаще, чем в кровати. Преувеличиваю, конечно, — предупредил Лермонтов возражения Девяткина, — но не намного. И все-таки, Вася, к чему такие жертвы?
— Мне будет спокойнее, Михаил Юрьевич. Вы уж не откажите.
— Как же я могу тебе отказать? — улыбнулся Лермонтов. — Будь по-твоему.
…Лермонтов что-то лихорадочно писал, когда Вася вечером пришел к нему в дом. Поэт только кивнул Девяткину, указывая, что он может размещаться, как ему угодно, выдал ему черную бурку и опять опустил голову к листкам. Вася, стараясь не шуметь, быстро устроился в углу. Лег. Смотрел на Лермонтова. Изредка. Думал, что если начнет прожигать его взглядом, то Лермонтов почувствует, отвлечется. А отвлекаться, судя по всему, Михаилу Юрьевичу сейчас совсем не хотелось.
Наконец, Лермонтов дописал все, что хотел. Отложил перо. Быстро пробежался по исписанным листкам. Остался доволен. Весело посмотрел на Васю.
— Может, винца?
— Лучше бы не нужно, Михаил Юрьевич, — забеспокоился Девяткин.
— Так я же не напиться предлагаю, — Лермонтов продолжал улыбаться. — Так, по бокалу. Как говорится, на сон грядущий!
— Что ж… По бокалу можно, — согласился Вася, поднимаясь с пола.
Пока шел к столу, Лермонтов успел разлить вино.
— За что выпьем? — спросил Васю, протягивая ему наполненный бокал.
— За то, чтобы рука не подвела!
— Ну, да… — грустно усмехнулся Лермонтов. — За то, чтобы не подводил язык, пить уже поздно! Однако же, прости, Вася, но и за это пить не стану.
— Почему?
— Ты желаешь мне того, чтобы я убил человека. А я не хочу убивать человека. Мартынов при всех его дурацких черкесках, кинжалах… О! Если бы ты знал, какие ужасные стихи он пишет! — Лермонтов тут, видимо, вспомнил какие-то строчки, написанные Мартыновым, и слегка вздрогнул. Потом улыбнулся. — По правде, злой мой язык хотел сейчас опять пошутить: что за такие стихи впору и убить, чтобы неповадно было… А только он все равно человек. Пусть его страсти смешны мне, а часто вызывают и печаль. Так я и жалел его подчас. Чаще, признаю, надсмехался над ним. Но уж точно не желал ему смерти. И точно не смогу выстрелить в него.
— Михаил Юрьевич, вы так говорите, что можно подумать, что в первый раз! — Васе пришлось отнести ото рта бокал, даже не пригубив его.
— Нет. Не в первый. Но то было на войне. То были враги. Здесь другое, Вася. Разве не так?
— Так-то оно так, — согласился Девяткин. — Но вы посмотрите с другой стороны.
— С той, с которой Мартынов не думает так же, следует правилам, а, значит, обязательно выстрелит и обязательно будет стараться убить меня?
— Да! — Вася уже и забыл о бокале в руке. — А в таком случае это, считай, та же самая война. Бой местного значения.
Лермонтов оживился, услышав последние слова Васи. Вскинул голову, с восхищением взглянул на Девяткина. Потом коротко рассмеялся.
— Умеешь ты, Вася, порой так меня удивить, что я даже теряюсь. Каждый раз в таких случаях начинаю думать, что ты совсем не такой, каким представляешься. Что не так прост. Что много знаешь, хотя и пытаешься всех уверить, что почти не умеешь ни читать, ни писать! Это же надо такое сравнение сюда приплести! Бой местного значения! — Лермонтов с наслаждением произнес обычную для Васи фразу, в которой он не видел, не слышал и не чувствовал ничего такого, что могло вызвать у великого поэта такое восхищение. — Как это ты такое придумал?
Вася пожал плечами.
— Волнуюсь просто.
— Чего
