Возлюбленный враг (СИ) - Грез Регина
«Скоро рассвет, выхода нет - девочка с глазами из самого синего льда тает под огнем пулемета… должен же растаять хоть кто-то...»
Какая невероятная расточительность! Представить только, чтобы получилась одна человеческая жизнь должно совпасть множество условий: после таинства зачатия из одной крохотной клетки по часам и дням долго-долго формируется плод, а в положенный срок так же медленно и мучительно рождается на свет совершенно беззащитное и беспомощное дитя.
И сколько сил и времени другого человека требуется, чтобы маленький хнычущий «кулечек» сам встал на ноги и научился говорить. Но достаточно всего лишь одного мгновения, чтобы обломить этот «мыслящий тростник», лишить его жизни, способности думать, действовать, производить на свет себе подобных.
«Не думай о мгновеньях свысока, наступит время, сам поймешь наверное, летят они как пули у виска...».
К моей щеке неожиданно прикоснулись холодные губы Отто, потом еще и еще... Нет сил сопротивляться.
— Ты вся дрожишь, Ася, ты не заболела, у тебя горячий лоб. Я принес плед, закутайся, а может, лучше вернемся?
Все немцы предусмотрительные и хозяйственные. У нас в машине есть плед и корзинка с продуктами, Грау на этот раз не упустил из виду ни одной мелочи. Но мне ничего не нужно, я, кажется, больна. А медицина у них сейчас не на высоте, пенициллин еще только в разработке.
Значит, я вполне могу умереть от какого-нибудь бронхита, ведь я - изнеженное дитя двадцать первого века, мой организм уже вкусил спасительную прелесть антибиотиков и не вынесет агрессивной среды сороковых годов прошлого столетия. Какой бессмысленный печальный конец...
Когда пришло время садиться в машину, у меня началась истерика. Я сказала, что не хочу возвращаться в особняк и начала реветь, как дура, требуя, чтобы меня вернули в родной город. Франц уже сидел на заднем сидении и сейчас смотрел на меня огромными испуганным глазами.
Отто сначала пытался уговаривать по-хорошему, а когда я попыталась убежать, просто силой усадил к Францу и даже наорал. А потом замотал меня в плед, чтобы не махала руками и начал укачивать как несмышленое дитя.
Я не могла унять слезы, в голове вертелась нелепая карусель с кадрами из прошлой жизни: моя маленькая квартира, что купили родители, пока я еще училась, плоский экран компьютера, сотовый телефон, книжный шкаф, а на полках: Сомерсет Моэм "Театр", Эрих Мария Ремарк "Возвращение", Ричард Олдингтон "Все люди - враги", Джек Лондон "Морской волк"...
Ну, это зарубежная классика, а что из нашего… Иван Шмелев "Солнце мертвых" и "Лето Господне", Александр Куприн "Поединок", Юрий Казаков, Андрей Платонов, Виктор Астафьев "Пастух и пастушка", Валентин Распутин "Живи и помни", Юрий Нагибин "Тьма в конце туннеля", Евгений Носов "Усвятские шлемоносцы" и вот он - толстенный сборник советской поэзии, а там Анна Ахматова и ее «Час мужества»:
«...И мы сохраним тебя, русская речь, Великое русское слово, Свободным и чистым тебя пронесем, И внукам дадим и от плена спасем - Навеки!»
Никакого мужества во мне уже не осталось, никакой надежды, все плохо и будет только хуже и хуже. Отто пересел на водительское сидение и быстро завел мотор. Я сидела подобно безжизненной статуе, а Франц опасливо гладил меня по плечу.
— Ася, не плачь, я с тобой. Ты же сама говорила, что надо верить в чудеса, если уже ничего нельзя сделать, помнишь?
Я кивала, как китайский болванчик, пытаясь свыкнуться с мыслью, что никогда больше не вернусь в свою школу, не увижу свой класс, не проведу праздник выпускного для своих деток. Меня сочтут пропавшей без вести. Родителям наверняка уже сообщили. У них останется только мой старший брат, - он работает стоматологом, у него скоро должен родиться сын.
Может, хотя бы появление внука немного утешит мамочку. Глаза застилают слезы. А потом машина резко останавливается, и Отто куда-то убегает, но скоро садится на прежнее место, бросив на соседнее сидение объемный пакет.
— Мы их нарисуем, Ася! Хотя бы на стене чердака. Ты обязательно их увидишь собственными глазами. Я очень хорошо рисовал в детстве, я это смогу.
Ничего не понимаю, о чем он, вообще, говорит? Зачем рисунки… У меня трагедия, я здесь застряла на века вечные и никто не спасет, а еще, похоже у меня поднимается температура, начинает знобить…
Мы вернулись в особняк, и пока я с трудом выбралась из машины, Грау занес мальчика в дом и прибежал за мной.
— Тебе плохо? Надо вызвать врача.
— Это ни к чему, быстрее избавлюсь от вас, может, умру здесь и очнусь у себя дома.
— Перестань говорить чепуху, ты не умрешь, у тебя просто сдали нервы.
"Какой же он красивый, когда сердится. Ненавижу белобрысого гада!"
В своей комнате я забралась под одеяло прямо в одежде, но все равно не могла согреться, меня трясло, зуб на зуб не попадал. А потом я будто бы уснула. Наверно, проспала долго, потому что когда открыла глаза, за окном уже стемнело. Где-то рядом переговаривались два мужских голоса. Взволнованный молодой принадлежал Отто:
— Ее надо отпустить, она здесь не сможет, она что-нибудь сделает с собой.
— Она останется! - отвечал Вальтер. - И довольно причитать, Вайс сказал, у нее просто нервическое расстройство, которое часто бывает у впечатлительных девиц. Это пройдет.
— Она никогда не привыкнет, будет бороться до конца, а ты хочешь ее сломать? Из-за Эммы, да? Ты теперь будешь ломать всех женщин?
— Напротив, я желаю ей только добра.
— От тебя она ничего не примет!
— Посмотрим… ломать женщину не обязательно, Грау. Нужно всего лишь сделать так, чтобы она сама захотела согнуться, только и всего.
— Если ты еще раз попробуешь ее заставить…
— А ты не хочешь навестить Генриха? Вы давно не виделись с отцом, я могу отправить тебя передать ему лично мое письмо или выдумать другой повод, что ты на это скажешь?
— Я нужен тебе здесь… и Францу… и даже ей, - задыхался Отто.
— Ты преувеличиваешь, Грау, - это беда многих людей - преувеличивать свою ценность. С возрастом становишься более рациональным и объективным.
— Тише, она просыпается… Ася, тебе лучше? Приходил врач, он оставил лекарство, надо выпить прямо сейчас.
Я натянула одеяло на лицо - видеть их не могу, пусть оставят меня одну, пусть убираются ко всем чертям оба. Но тяжелые шаги раздались у изголовья кровати, над ухом послышался вкрадчивый голос Вальтера:
— Ты переволновалась, дорогая. У тебя слабое здоровье, нужно быть осторожнее. Когда ты поправишься, я отвезу вас с Францем в Кольберг, там принимают отличные солевые ванны, да и смена обстановки пойдет на пользу, твое состояние непременно улучшится. Беспокоиться не о чем, я все улажу.
Я зажмурилась и забыла, как нужно дышать. Ничего себе, он уже строит планы по излечению меня от стресса смены эпох. А Грау стоит рядом и молчит. Почему он молчит? Значит, они заодно. Презираю обоих. Но Отто хотя бы насчет Стефана мне все разъяснил, а может, никуда и не заходил, не был ни в какой комендатуре, а просто за углом постоял и вернулся понурый: «Нет, Асенька, твоего поляка, и след простыл давно...».
Кому я могу здесь верить? Я сама в себе уже сомневаться начала... растаяла, расчувствовалась перед смазливым "фрицем"... пожалела... Но верить так хочется, людям просто необходимо кому-нибудь верить и жалеть, особенно того, кому еще хуже, тогда кажется, что ты не один. Одному быть невыносимо тяжко.
Вальтер еще о чем-то занудливо рассуждал, в ответ я пробормотала, что у меня болит голова, попросила тишины. Да, вела себя довольно смело, высунув из одеяла только нос, лишь бы оставили в покое. Не знаю, что со мной было, возможно, какая-то легкая разновидность гриппа, но тихонечко умереть и вернуться в свое время мне не удалось.
* * *
Два дня я валялась в кровати, пила разведенные в воде порошки, издевалась над Отто, называя его «сестрой милосердия» и «Флоренс Найтингейл», а он в ответ только морщил аристократический нос и переносил все насмешки без единого упрека. Это выводило меня из себя, и я дразнила его еще больше, вспоминая фразы из характеристики Штирлица:
