Вдовье счастье - Даниэль Брэйн
— Я поутру по дому работаю, барыня, а после дотемна шью…
Я сделала вид, что раздумываю, и согласилась не слишком охотно опять же для вида, в душе я торжествовала.
Город за окном затих, храпела в глубине квартиры Лукея, Палашка сидела в своем закутке и чинила юбку. Я устроилась на кровати рядом с детьми и читала единственную книжку, которую смогла раздобыть — «Чудеса Всевидящей». Не самое занимательное чтиво, поскольку это были не хроники, на которые я рассчитывала, а откровенный и халтурный художественный свист. После того, что я видела — озеро, лед, исчезающий гроб и пропадающий пастырь — я ожидала истории о чем-то и вправду чудесном, с непременным участием пастырей, но попался сборник банальных любовных рассказов, где Всевидящая присутствовала как равнодушный наблюдатель, никак не вмешиваясь. Не могла я назвать «чудом» возвращение в лоно семьи гулящего барина или женитьбу на бедной девушке овдовевшего богача, кроме того, самое пикантное в этих рассказах, как было понятно, выкинули.
Даже если героини историй истово молились, это так не работает. Я могла бы счесть чудом выживание в авиакатастрофе при падении с высоты десяти километров или сработавший микроскопический шанс на излечение, или выигрыш в лотерею. Или то, что случилось со мной: новый мир и осиротевшие дети, ставшие в одночасье моими детьми. Вот чудо, которое совершила Всевидящая, и оно останется тайной между мной и богиней до конца моих дней.
А возможно, у меня просто были иные ценности. Мне ли не знать, как становится популярной литература?
Уже когда стрелка часов подбиралась к полуночи, вернулся Ефим, отдал мне выручку и предупредил, что до утра ждать Федора и Никитку бессмысленно. Я кивнула, дождалась, пока за ним закроется дверь, и с замершим сердцем пересчитала заработок: пять золотом! Не сногсшибательно, но для меня огромные деньги.
Юный Никитка приехал, когда я кормила детей завтраком. Он сиял, с трудом скрывая самодовольство, и с поклоном высыпал на поднос для визитных карточек медные и серебряные монетки. На первый взгляд это была ничтожная мелочь, но я пересчитала выручку и обомлела: почти пятнадцать золотом. Невообразимо. Откуда?
— То, барыня, перед базарным днем, — объяснил Никитка, переминаясь с ноги на ногу. — Каждый-то день столько не привезешь.
Мне показалось это странным. Судя по номиналу монет, Никитка возил мелких торговцев, у которых своего экипажа не было, но если они приезжали из деревень, то должны были до самого базара ехать на взятой в складчину телеге.
— А где ты брал пассажиров… седоков? — озадаченно спросила я. Вероятно, торговцы сходили с телеги, которая направлялась куда-то в другое место, и Никитка подкарауливал их с экипажем.
— Так на дороге и брал, барыня, — потупившись, ответил Никитка. Причина его смущения была понятна, все-таки экипаж предназначался для чистенькой публики. — Как за город выедешь, они с телег попутных сошли уже и по дороге идут, а кто ко мне сел, скоренько до базарных амбаров доехал и место торговое загодя взял, а я опять на дорогу…
Я перебирала монетки, и они умиротворяюще позвякивали под моими пальцами.
— То, барыня, пока бар дождешься, а и прочие лихачи мутят… — Никитка шмыгнул носом. — А крестьянин, он смирный, покладистый, кто в ногах устроится, кто на задки встанет, снегу много, лошадке легко бежать…
Он пытался неуклюже оправдаться — и эксплуатацией коляски, и «неправильными» пассажирами, и деньгами, все мелочью, но меня не занимало ни то, ни другое, ни третье. Никитке всего семнадцать, и именно такие юные находчивые парнишки двигали прогресс во все времена.
Если бы у меня была свободная пара лошадей и более просторный экипаж…
В эту эпоху никто не знал об общественном транспорте. Кое-как путешествовали обеспеченные слои населения, но мне нет резона смотреть туда, где уже зверствует конкуренция. К черту дворян и богатых купцов с их кабаками и любовницами.
— Вечером поговорим, Никитушка, — пообещала я, сдерживая нетерпение, — отцу и братьям скажи, что жду около шести часов всех у себя.
Федор привез около пяти золотом, и это решило все. Ему я тоже повторила, что жду всех к шести вечера, и попросила раздобыть мне карту. Не то чтобы Федор понимал, что за блажь мне стукнула, а Никитка о своих поездках промолчит, чтобы не быть отцом битым. Карту Федор обещал достать, и я в ожидании, пока придет Анфиса и мы отправимся с детьми на улицу, притулилась на краешке кухонного стола с чашкой отвара и задумалась.
Одна коляска много не заработает, если мотаться по деревням, но если подбирать пассажиров на въезде в город? Где они сядут, куда поедут — в присутственные места, на базары, на рынки? Как-то ведь вычислили первые маршруты омнибусов и трамваев… Лукея косилась на меня, ворчала себе под нос, но больше по привычке, чем с намерением позлить.
Раздался звонок, и я подскочила:
— Я открою!
Выбегая из кухни, я заметила, как Лукея задрала голову к потолку и горестно прижала пальцы ко лбу. Возможно, она как раз и молила Всевидящую о чуде — то ли вразумить барыню, то ли избавить от ее страданий. Наблюдать, как и без того не самый здравомыслящий человек уверенно и неотвратимо едет кукухой, зрелище так себе, а в представлении Лукеи барыня тронулась качественно. Раз сама открывает дверь — дело плохо, но под горячую руку лучше не лезть.
Я не сомневалась, что это Фома или Никита, или Федор с картой, и распахнула дверь. На пороге стоял Фома, но с пустыми руками, и на лице была растерянность, словно он явился ко мне с новостями, за которые бьют.
Сердце ухнуло в живот и противное чувство беспомощности привычно застряло в горле.
— Городовой до вас, барыня, — проговорил Фома. Я отступила, открыла дверь шире и за его широченной спиной разглядела безучастного человека в темной форме.
Глава девятнадцатая
Второй раз городовой явился дней через пять.
Ученая горьким опытом, я учтиво кивнула, прижимая к себе Гришу, но вид теперь у меня был такой, что растерялся уже городовой. Полная сдержанного достоинства, но перемазанная чернилами и кашей растрепанная барыня — не то же самое, что барыня, бледная как полотно и готовая вот-вот свалиться без чувств. Обморочная барыня городовому явно привычнее, чем замороченная.
— Извозчик две тысячи одиннадцатый ваш, Вера Андреевна? — сглотнув, осведомился городовой, и мне ничего не оставалось, кроме как кивнуть, а сердце знакомо зашлось в бешеной
