Покров над Троицей - Сергей Александрович Васильев
Долгоруков и Голохвастов, будучи осадными воеводами, имели полное право игнорировать слова монахини, однако статус представителей служилого сословия, крайне сложная политическая ситуация и происхождение инокини Ольги убедительно заставляли воздерживаться от резких движений и заявлений. Стремительная смена престолодержателей царства Московского приучила к возможности самых невероятных династических решений, и Ксения, как дочь абсолютно законного монарха, вполне могла неожиданно поменять своё скромное монашеское одеяние на дворцовое парадное платье. Такие примеры в истории Европы случались(*). Но более того, Ксения Годунова всем своим нынешним видом дерзкого потрепанного воробья и бесстрашным поведением во время отражения штурма возрождала в сердцах этих суровых мужчин позабытые домашние сказки про Василису Микулишну — обаятельную красавицу с характером настоящего воина. Такой хотелось подчиняться, и такую хотелось завоёвывать, независимо от её положения и собственного статуса.
— В своё время, — словно отвечая на немой вопрос воевод, продолжала Ксения, глядя на Долгорукова, — батюшка оказал шведской короне милость, отослав Карлу IX обоз с дарами великими, и король смог пригласить на службу многих славных воинов. Один из них — Иоахим Фридрих, германский граф фон Мансфельд цу Фордерорт, до сих пор находится на шведской службе в генеральском чине, но он не забыл милость русского царя…
—…а также твои личные к нему симпатии, государыня, — не удержался Долгоруков, чувствуя, как голову заливает горячая волна ревности.
— Это сейчас не так важно, князь, — оборвала воеводу Годунова, — главное, что граф, получив первое моё послание и воспользовавшись отсутствием в Ливонии одного из лучших польских полководцев гетмана Ходкевича, отозванного для подавления весьма своевременного шляхетского рокоша Зебжидовского…
Годунова сделала паузу, и её лицо впервые за время разговора украсила злорадная усмешка, непривычно хищная для известного всем кроткого нрава царевны. Перехватив удивление собеседников, Ксения наклонила голову и отступила в сторону Голохвастова, а когда взглянула на младшего воеводу, от прежних страстей на её лице не осталось и следа.
— Испросив высочайшего соизволения, — спокойно продолжила она, — генерал Мансфельд нарушил перемирие с ляхами и, двинувшись на восток, уже захватил Вейсенштейн, Дюнамюнде, Феллин и Кокенгаузен. В настоящее время его войска двумя колоннами идут на Динабург и Вильно. Если будет на то воля божья, к весне он ударит по тушинскому самозванцу с Запада, и осада с обители будет снята…(**)
— Прости, матушка, — почтительно поклонился Голохвастов, — не ведал я про эти планы и про твою… про тебя….
— Потому что дело твоё — телячье. Обделался и стой, — негромко рыкнул Долгоруков, не меняя позы, не поворачивая головы, будто пытаясь разглядеть что-то в подслеповатом окошке.
— То не твои печали, сударь мой, Алексей Иванович, — гася гнев вскинувшего голову, вспыхнувшего дворянина, произнесла Годунова мягким, обволакивающим голосом, положив руку на кулак, сжимавший эфес сабли, — не ведал, и слава Богу…
— Стало быть, матушка, нашла ты себе защитника заморского… — сдавленно констатировал Долгоруков.
Глаза Годуновой сузились, она отпустила руку Голохвастова и плавно переместилась от него к старшему воеводе.
— А что же мне прикажешь делать, свет мой, Григорий Борисович, — произнесла она шелестящим полушепотом, от которого в горнице чуть не намёрзли сосульки, — если свои, родные защитники на острастку ворогу предпочли друг дружку лупцевать, да так увлеклись, что мне, слабой женщине, пришлось к орудию встать⁈
Смерив ненавидящим взглядом Голохвастова, спешно потупившего глаза, Долгоруков скрипнул зубами и склонил голову в пол.
— Прости, царица-матушка. Идтить мне надобно, полон опросить, сторожей назначить, — тихо произнес он.
— С Богом, князь, — кротко кивнула Ксения, — и мне пора к болящим. Страсть, сколько люду безвинного побили сегодня…
Она отвернулась, тяжело вздохнув, и неожиданно всхлипнула, вспомнив про своего Силантия…
* * *
Ивашку и Нифонта принесли в ту же монастырскую светёлку, где коротали долгие зимние вечера Игнат с Дуняшей. Игнат чувствовал себя лучше, но пока не поднимался с постели, а девушка чудесным образом шла на поправку. Встав на ноги, она взяла на себя все хлопоты, уход за молодым стрельцом и осиротевшими крестьянскими детишками Петра Солоты. В её юные, не очень умелые, но заботливые руки попали оба защитника воротной башни, были старательно отмыты от крови, аккуратно перевязаны и бережно уложены на соломенные тюфяки, покоящиеся на тщательно выскобленных половицах.
Дуняша отправила в стирку окровавленную одежду, жарко затопила печь, сладила отвар из лечебных трав и спрятала от глаз подальше саблю Нифонта, так и не пришедшего в себя после ночного боя.
— Негоже человеку божьему, в священный сан постриженному, под образами да с оружием, — прошептала она недовольно засопевшему Ивашке.
— Да кто ж тебе такое поведал?- возмутился полушепотом писарь.
— Господь наш, Иисус проповедовал: «Возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут» (Мф. 26: 52).
— Господь говорил про тех, кто начинает кровопролитие, а не силой оружия тщится его остановить, — возразил Ивашка.
— Сам измыслил? — хмыкнула девушка.
— То не я, — насупился Иван, — а Иоанн Златоуст. И Василий Великий ещё глаголил: "Убиение на брани отцы наши не вменяли за убийство, извиняя, как мнится мне, поборников целомудрия и благочестия.'
— А крёстный мой баял, что снасть воинская для монасей заборонена, — упрямилась Дуняша…
— Это не святоотеческий, а греческий запрет, — шипел Ивашка, как рассерженный гусь, — и пришёл к нам от Феодора Вальсамона, патриарха без патриархата. Это он в злобе к войску крестоносному, отобравшему у него Антиохию, предписал отлучать от церкви клириков и монахов, взявших в руки оружие, ссылаясь на древний Халкидонский собор.(***) По его интердикту, воинское дело и употребление оружия священством 'должно бысть запрещено совершенно".
Ивашка так разволновался, что, забыв про собственные увечья, вскочил на тюфяке, ойкнул, скривился и завалился обратно, хватаясь руками за раненый бок.
— Тише-тише, оглашенный, — защебетала над ухом Дуняша, гладя его рукой по голове и помогая устроиться.
— Коль скоро греки так буквально понимают слова «все, взявшие меч, мечом погибнут»,- продолжал обиженно бормотать Ивашка, млея от каждого прикосновения девушки, — то им бы внять и словам Спасителя: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю: не мир пришел Я принести, но меч» (Мф. 10: 34).
— Хорошо, хорошо, — прошептала девчушка, укладывая его поудобнее, — токмо боле не вскакивай — не дай Бог раны откроются. Ишь ты, разухарился как. Не любишь греков?
— Святую Софию османам отдали, а теперь лезут к нам с поучениями! — полностью умиротворившись, бурчал Ивашка скорее для порядка, чем от злобы. — Божий человек Филофей сказал: «Москва — третий Рим, а четвертому не бывать!»(****). А коли так, значит, греки нам — не указ! Пусть лучше Евангелие читают, где чёрным по белому писаны откровения Господа нашего от Луки: «Но теперь, кто имеет мешок, тот возьми его, также и суму: а у кого нет, продай одежду свою и купи меч…» Помнили б это константинопольские иерархи, может и Царьград отстояли от османов, как стоит сейчас наша братия за обитель Троицкую с оружием в руках.
Столь длинный эмоциональный монолог утомил Ивашку. Он закашлялся и побледнел.
— Хорошо сказал, Иван, — неожиданно раздался тихий голос Нифонта.
— Опамятовался, родненький! — воскликнула Дуняша, бросаясь к монаху. — Сейчас-сейчас, помогу!
Она подбила тюфяк, смочила чистый платок, вытерла выступивший на лбу пот и повернула голову к иконам в углу светёлки, шепча молитву за здравие…
Нифонт перевел дух, посмотрел вслед за девушкой в красный угол горницы на роскошный иконостас и улыбнулся, обнаружив морщинки возле глаз.
— Хорошие слова, — повторил монах, — и образа хорошие у тебя в красном углу, хозяюшка. Георгий Победоносец, покровитель православных ратников, на боевом коне дракона копьём поражает. Архистратиг небесный архангел Михаил, глава воинства ангельского, с мечом и щитом…
Дуняша удивленно распахнула глаза и приподнялась с лавки, глядя на почерневшие от времени образа, будто видела их впервые.
— Православные святые не чурались держать в руках оружие, а церковь — утверждать сие
