Убей-городок 2 (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич
Глава девятнадцатая
«Папин любимчик»
— А-а, папин любимчик пожаловал, — хмуро обронил Серега Савин, отрывая взор от стола, на котором лежала одна-единственная бумажка. — Опять пришёл свой длинный нос во все дыры совать?
Я демонстративно потрогал свой нос, чтобы выразить несогласие с услышанным — вполне обычный носик, не как у Буратино, и он мне слишком дорог, как часть моего несравненного облика, чтобы совать его в какие-то там дыры. А папа-то у нас кто? А, понятно — майор милиции Семенов.
Савин был явно не в духе. Включение меня в группу по раскрытию он, видимо, воспринял, как личную обиду и невысказанный намёк на собственную несостоятельность. А ещё до меня докатилось, что он вчера ездил в СИЗО для разговора с Барановым — и не преуспел. Доставленный из камеры Баранов нёс какую-то ахинею, что хотел пошутить, дескать, а потом и вообще отказался от разговора. Хорошо ещё, что Савин поначалу намеревался задавить его без предъявления улик, типа, давай, колись, нам и так всё известно, и не вывалил Баранову все козыри сразу. Так что самое интересное ещё впереди. Это мне потихоньку Джексон поведал.
Бедный Савин. Если бы он знал, с чем я сейчас к нему пожаловал, он бы, пожалуй, удавился. Когда я вчера понял, с чем ко мне пришла гражданка Мякишева, то мысленно застонал: ну почему это всё мне? Почему она на входе в отделение не наткнулась на Джексона, или на того же Савина, к примеру? Да хотя бы на любого другого милиционера! Я что, каким-то сверхъестественным образом притягиваю события к своей персоне? Причём сам не знаю, как. Уж не связано ли это с тем временным кульбитом, в результате которого я оказался здесь и сейчас? Кто же мне поверит, что я сначала случайно подсказал про дачу, а теперь совершенно случайно наткнулся на письма возможного убийцы?
Вот посадят меня на прикованный к полу стул, направят прожектор в рожу, и некто, невидимый из-за слепящего света, грубо спросит:
— Воронцов, зачем ты написал эти письма от имени какого-то Анатолия? Следствие хочешь запутать? И вообще, тебя слишком много в этом расследовании. Какую цель ты преследуешь? А может, это ты убил несчастную учительницу? Колись, придурок!
И крыть мне будет нечем. Потому что на подобные вопросы разумного ответа не придумать. И тогда меня арестуют и перестанут искать настоящего преступника. Так и сгину я в собственном прошлом, и оплакать меня будет некому.
Однако, хватит фантазировать. Вон Савин сидит и ждёт, что я ему отвечу на его колкость. А я ему отвечу, я ему сейчас отвечу.
— Вот!
Я смиренно положил перед сыщиком зелёную папочку и собственный рапорт сверху.
— Что это? — вопросил Савин, всё ещё не желая разговаривать со мной по-дружески.
— Письма, — сообщил я. Потом уточнил: — Письма Вере Антоновой от некого Анатоля. Ты рапорт-то мой прочитай.
Савин прочитал рапорт и странно посмотрел на меня. Во взгляде явно читался вопрос:
— Опять ты?
Я виновато развёл руками.
Сыщик читал письма: сначала бегло перебирая листочки, потом всё внимательней, а я тихонько наблюдал за ним. Наконец, он отложил бумажки, и на лице его отразилось некоторое подобие надежды на лучшее.
— И что ты по этому поводу думаешь?
Я не стал крутить вола за хвост.
— Думаю, что это убийца. Только здесь, скорей всего, эксцесс исполнителя. Судя по письмам, этот Анатолий прицеливался надолго осесть у своей эпистолярной барышни, но что-то пошло не так.
— Во-от, — пустился в рассуждения Савин, — процентов восемьдесят в его письмах — враки, но кое-что может оказаться и правдой. Про сына прокурора — это набивший оскомину тюремный фольклор, на него только наивные учительницы и могут повестись. Про море — пятьдесят на пятьдесят. Про маму — тоже, пожалуй, враки. Для пущей жалости прибавлено. Но, заметь, никаких адресов и вообще ориентиров по местности. И ни одного конверта на квартире у Антоновой, и здесь, — он указал на папку, — тоже нет.
Савин начал убирать бумажки в папку.
— Нам бы только колонию установить, из которой он откинулся, — произнёс он мечтательно.
В письмах ещё вчера я заметил толстую подсказку на этот счёт, но помогать Савину из соображений мелкой мести за утреннюю реплику не стал. Пусть сам помучается.
Но сыщик словно услышал мои мысли.
— Постой-ка, постой, — вдруг произнёс он, — ведь был же там какой-то намёк. На какого-то всесоюзного старосту. Это ещё что за фрукт? Староста, хм, Ворошилов, что-ли? Так у нас таких городов-то вроде нету.
Да, история — явно не конёк Савина. Пришлось помогать.
— Город-то такой есть — Ворошиловград, что бывший Луганск[23]. Но Всесоюзным старостой называли Калинина. А город Калинин — это бывшая Тверь.
— Вот именно! — оживился сыщик. — Из Калининской области, стало быть, он освобождался. А ты, лопух, даже не просёк в письме эту подсказочку-то.
Решив, что победил меня интеллектуально, Савин сразу подобрел.
— Считай, что убийца у нас в кармане! Так-то вот! Учись, пока я жив!
Мне даже показалось, что он и возникновение писем приписывает своим заслугам. Да и ладно, я не жадный. Но притушить восторги сыщика мне всё-таки захотелось. Видно не угасла ещё обида за утреннего «папиного любимчика».
— Надо только иметь в виду, что эти письма могут послужить Анатолию лучшей отмазкой.
— Это как? — ошарашился Савин.
— Так он же заявит, что влюблён по уши, целый год барышню обхаживал, жениться хотел. И письма будут тому подтверждением. А душегуба этого своими бы руками порешил. И даже заплачет для убедительности.
Савин огорчился.
— Но — но, ты мне это брось.
Но я не бросил, а подлил масла в огонь.
— Чем там у нас субъективная сторона преступления характеризуется? — поинтересовался я, а потом сам же и ответил: — Наличием вины в форме умысла или неосторожности, в числе прочих факторов, конечно. А умысла-то и нету при таких обстоятельствах. Значит, что?
Конечно, первогодку на милицейской службе таких тонкостей знать не обязательно, и Савин сразу же это подметил.
— Ты меньше про теорию, а больше про дела на своей зоне думай. Тоже мне, Кони выискался. Путаешься тут под ногами. Иди, работай. Потребуешься, позову. А письма пусть пока у меня остаются и рапорт твой.
Выставил он меня. Я собирался обидеться, но передумал. Заметно же, что человек расстроен.
Только прошло не более получаса, как заглянул ко мне Митрофанов. После недолгих приветствий, предложил:
— А что, давай сгоняем в СИЗО, побазарим с нашим беглецом. Мне тут Савин рассказал, что ты опять отличился, на сей раз с письмами. И как это у тебя так ловко получается? Савин боится, что с учётом появления этих писем из Вологды начальственный десант слетится не позднее завтрашнего дня. И тогда мы останемся мелкими исполнителями их мудрых решений. А так может успеем с чем-то позитивным застолбиться.
Я не поторопился соглашаться.
— Да Савин меня на дух не переносит в этом деле. Надо ли обострять отношения?
Джексон театрально воздел руки и изрёк:
— Лёха, да ты для меня в этом деле, как талисман. Где ты, там удача! Так что давай, подхватился и вперёд.
Вчера я допоздна корпел над своими материалами, которые не помещались в работу в составе опергруппы, и был вполне готов сегодня отлынить от геройских подвигов, но Митрофанов не дал мне на это ни малейшего шанса.
Дежурных машин предсказуемо не оказалось, на автобусы мы тоже не особо надеялись, поэтому, не сговариваясь отправились на трамвай и уже минут через сорок просовывали свои удостоверения через «кормушку» входной двери изолятора. Ещё пяток минут потребовалось на остальные формальности, и вот мы в допросной ждём своего «клиента».
Когда послышался звук открываемой двери, Джексон подмигнул мне, и это могло означать всё, что угодно. Я расшифровал это так: Я — солирую, ты — подыгрывай по ходу. Взглянув на Баранова, как на досадную помеху нашему увлекательному разговору, Митрофанов кивком головы отпустил контролёра и махнул рукой Баранову — сиди и не мешай. Потом горячо заговорил, как бы продолжая свою речь:
