Андрей Посняков - Шпага Софийского дома
Олег Иваныч поднялся к отроку. Тот обрадовался, конечно, квасу предложил хмельного — и откуда у него этот квас, верно, хитростью из владычного погреба черпает, — однако тих был и задумчив как-то. Книжицами новыми не хвастал, глумы да кощуны не читывал, так, болтал ни о чем, на вопросы Олега невпопад отвечая. В общем, смурной какой-то был Гришаня, словно сам не свой. Даже от предложения посидеть на Ямской в корчме, песен попеть со стражниками да с девками тамошними, отказался — что было уж совсем на него не похоже. Ставр, что ли, на отрока так подействовал? Спросить? Да ну его… Захочет — сам скажет, неча зря в душу лезть.
Простившись с Гришаней, Олег Иваныч поехал на Торг. Не то чтоб очень надобно ему что-нибудь купить было — все равно другой-то дороги на Славну да Ильинскую нет, окромя как через торжище тащиться. Дедко Евфимий с оглоедами у Феофилакта на охоту отпросились, звали и Олега, да тот отказался, не до охоты сейчас, больно дел много. Потому и пустовал шалашик тайный на берегу Волхова, не было лодочников. Да и похолодало опять же. Днем-то ничего, жарко даже бывало, а вот ночью — хлад да туман.
А сентябрь выдался нынче чудный. Не дождливый вовсе, с чистым ярко-синим небом, красно-золотыми деревьями, прозрачными, дрожащими паутинками, летящими по ветру навстречу солнцу. С птичьими стаями, тянувшимися к югу. С кисло-сладким запахом созревших яблок, грудами лежащих на прилавках. А белые новгородские церкви? Олег Иваныч даже остановился посередине моста — не выдержал, залюбовался… Ну до чего ж красив Господин Великий Новгород! Красив, богат, могуществен! Белые стены башен, отражающиеся в синих, в цвет неба, водах могучего Волхова. Яблоневые сады в усадьбах. Строгая красота храмов. Торг… Чего там только сейчас, по осени, не было! Целые ряды рыбы, соленой, копченой, вяленой, свежая — рядом, на пристанях-вымолах, сколько угодно, напротив — горы лесных орехов, грибов, ягод — брусники да клюквы, чуть дальше — дичь битая, за лето жирок нагулявшая, — рябчики, тетерева, утки; и все дешево — воз увезешь за медное пуло… Ну, не воз, так полвоза — точно! Полон народу Торг. Продавцы, покупатели, посредники, сбытчики, весники, менялы, просто ротозеи-зеваки, да еще не забыть квасников-пирожников-сбитенщиков…
— А вот кому пироги, пироги с грибами?
— А на яблоки налетай, всего полпула!
— Рябчик-глухарчик — сваришь — пальчики оближешь!
— Сбитень, сбитень, кому сбитня?
— Квас, квасок, подставляй роток!
— А ну-ка налей, паря! Вот те… Ой! Калиту с пояса срезали — курвы-ы-ы-ы!!! Сволочуги проклятые, курвины дети!
А не зевай — так тебе и надо, пришел на Торг, так не стой, рот раззявив!
— А ну-ка, кто смелый да хитрован весь? Угадай-ка, под какой чаркой горошина?
О! Совсем знакомое игрище!
Олег Иваныч коня у стражи торговой привязал, ближе подошел, любопытствуя.
— Сивая борода ставит полденьги! Еще кто сыщется? Ага, дед… Сколько-сколько? Полпула? Пошел ты со своим пулом. Грош рейнский — это другое дело. Кручу-верчу — обмануть не хочу!
От наблюдения за местным вариантом лохотрона Олега Иваныча отвлекло чье-то легкое дерганье за рукав. Оглянулся — Олексаха-сбитенщик, агент тайный.
— Ну-тко, паря, налей сбитню… Ух, хорош. Пошли к возам, отольешь в корчажку.
У возов, за Параскевой Пятницей, красавицей-церковью, златокрестной, белостенной, чуднокупольной, разговор пошел другой. Сперва доложил агент Олексаха о стригольниках — что, говорят, на Москву подались, к Ивану, князю Великому, — затем поведал о немчинах — ганзейцах или ливонцах, что по Торгу ходили пронырливо, да не столь медом-воском-мехом интересовались, сколь выпытывали про псковичей — не хотят ли, мол, новгородцы войной на них идти.
— Ты-то сам что мыслишь, господине? — не удержался, спросил Олексаха. — Неужто и вправду воевать будем псковичей?
— Спаси господи! — Олег Иваныч вполне искренне — он совсем не собирался ни с кем воевать — перекрестился на золотые кресты храма. — Не должно быть с псковичами брани, не должно! Ну-ко, плесни сбитню… Эх, хорош…
— На малине-ягоде настаиваю, — похвастал агент. — Завсегда в прибытке… Да, еще тут одна безделица, может, ты и слыхал уже — на Федоровском ручье мертвую женку выловили, тому назад — седмицу. Истерзана — словно зверем лютым!
Олексаха поежился и выказал предположение о появлении в Новгороде Великом адского исчадия — злобного оборотня-недолюдка.
— В общем, как стемнеет, людишки у Федоровского ручья не ходят, волкодлака пасутся. И самое-то главное — храм ведь там рядом, на ручью-то, Федора Стратилата. — Олексаха понизил голос: — Так ту девку истерзанную — прям напротив храма… Ох, за грехи наши, Господи! Не впервой уж.
Олег Иваныч насторожился. Как это не впервой? Ах, и раньше из ручья растерзанных девок вылавливали? И не только девок… обоего полу — и отроковиц, и отроков… Видно, оборотень-то не дурак, мясо помягче да повкусней любит, упаси, Господи.
— Не впервой, говоришь? — Олег Иваныч почувствовал знакомый азарт сыщицкий, томление, которое, сказать по чести, многого в его жизни стоило! Поднял с земли прут и начертил на песке две пересекающиеся линии.
— Смотри, Олексаха. Вот Федоровский ручей, вот Пробойная, мост, Московская дорога… вот другой мост… Тут вот — церковь Федора Стратилата. Понимаешь меня?
— Да не дурак уж, вижу. Вон здесь, на Пробойной, Димитрия Солунского храм. Тут… Тут усадьба… и здесь… и вот тут… Чьи усадьбы — не помню, но узнать смогу, если надо.
— Узнай, узнай, Олександр, потом покумекаем. Ну, и где тут выловили телеса истерзанные?
— А вот тут, — агент прищурился, — ближе к башням — отроковица — прошлый год, на Пасху. Здесь, не доходя церкви, — уже этим летом, аккурат после Троицы… тоже девка. Под мостом, недалече, прошлым летом, на Ильин день — парень — без головы, спаси Родимец! — Олексаха испуганно перекрестился, перевел взгляд на заинтересованное лицо Олега и вдруг улыбнулся:
— Видно, всем миром богопротивного волкодлака ловить собралися, коли ты спрашиваешь, господине?
Олег Иваныч хмыкнул. Ни в каких оборотней, волкодлаков и прочих богомерзких тварей он не верил. Не водились они когда-то в Питере и здесь не водятся. А вот насчет сексуальных маньяков — дело другое. Очень может быть. Живет себе спокойненько у себя в усадьбе за воротами крепкими, периодически кровь пуская очередной жертве, — холопов да челядь дворовую кто искать-то станет? Никто, знамо дело. Потому и занятие это… как бы помягче выразиться… судебной перспективы не имело — холопы за людей даже в вольном Новгороде почти что не шли. То есть не то чтобы вещи, а навроде того. Маньякам да богопротивцам разным полное раздолье! Бесчинствуй — не хочу. Хотя, конечно, и холопы в суд пожаловаться могли… ежели б живы осталися.
— Олександр, ну-ко припомни еще какие-либо убийства — холопов али челядинов дворовых.
Олексаха задумался, почесал поочередно то белобрысую голову, то чуть поросший светлым пушком подбородок. Было Олексахе от роду лет двадцать, не больше, но толковый, спору нету. Олегу Иванычу в питерские еще времена уж такие молодые кадры попадались, после школы милиции, что хоть стой, хоть падай: то свидетеля изобьют — дескать, похож очень на обвиняемого, то дело так заволокитят — дальше ехать некуда, то еще чего-нибудь подобное учудят. В общем, глаз да глаз за всеми «молодыми специалистами», кроме ну очень редких исключений, надобен. Вот к таковым исключениям и относился Олександр Патрикеев сын, Гордиев, сбитенщик. Был Олексаха почти круглый сирота — матушка в негодный год сгорела от лихоманки, тятеньку-ополченца на войне сгубили то ли татары, то ли московского князя Василия воины. Сколь себя помнил, жил Олександр приживалой у дальних-дальних родичей — троюродного бобыля-дядьки — в хижине — избой-то назвать невместно — на окраине Неревского конца, в самом конце улицы Кузьмодемьянской. Дядька племянника еле терпел, дармоедом считая, хотя какой дармоед Олексаха? Почитай, сбитнем тем дядька и кормился. Правда, варево варить помогал — когда не пьян был, да только вот редко такое случалось, стихи про пианицу — словно про Олексахиного дядьку сложены.
— Холопов али челядинов, — задумчиво произнес агент. — Однако не слыхивал я, чтоб кого из них живота лишали. Нет, может, и убивали, конечно, да тайно, на усадьбах — кто ж за холопа жалиться побежит?
— А ежели б кто пожаловался?
— А ежели б кто пожаловался? — Олексаха хитро улыбнулся. — Не знаю, как князев суд, а суд владычный, думаю, не шибко бы залюбил того хозяина, что своего холопа живота лишил, ведь и у холопов всяко душа есть, а раз есть — убивать, даже и холопа с челядином, грех есть!
Олег Иваныч ухмыльнулся. Ну до чего ж ловок Олексаха! С таким рассудком ему б в Санкт-Петербургскую коллегию адвокатов прямая дорога. Иль, в крайнем случае, председателем какого-нибудь районного суда. Да, жаль, не в Питере они, а в Новгороде. А раз так — пускай Олексаха пока младшим опером побегает, опыта понаберется.
