Вдовье счастье - Даниэль Брэйн
Ты бы еще завтра явилась, дура!
— Ты бы еще завтра явилась, дура! — прошипела я, и девица шарахнулась как от прокаженной. Я же молилась, чтобы комнатушка перестала вращаться — и нелепое сверкающее бюро с двумя свечами и зеркалом, и темный кожаный диванчик, который я весь намочила, и заплеванный мной серо-синий ковер с дохлой шубой, и песочного цвета стены должны были встать наконец на свои места. — Переодеться мне принеси, полотенце и выпить чего покрепче!
— Мама! Мама!
Озноб, боль, страх — все отступило. К крику уже двоих детей добавился плач младенца, а к моим и без того немалым телесным мукам… Я споткнулась на пороге комнатки и неярко освещенного зала, схватилась за дверной косяк, чтобы не упасть, и коснулась другой рукой чужой, не моей груди.
— Боже, — прошептала я одними губами, почувствовав, что по мне льется что-то теплое, сладко пахнущее. Грудь моя, крупная, молодая и сильная, истекала молоком, и я задохнулась от понимания: это не бред, не иллюзия и не кома.
Что бы ни произошло, кто я бы ни была, что бы со мной настоящей или этой барыней ни случилось, меня отчаянно звали на разные голоса мои дети, и младшего, еще не сказавшего мне «мама», я кормила собственной грудью.
Это мои дети!
Ноги ослабли и подкосились, девица за спиной вопила как резаная, пытаясь выдернуть что-то мягкое и волосатое из-под моей голой ступни. Это была, скорее всего, бесценная шуба, но я не сошла бы с места, даже если наступила на чье-нибудь горло. В доли секунды я принимала как дар судьбы благословенное и неизбежное.
Это мои дети. Я мать.
Я не смогла купить это счастье. Ни один врач, ни одна клиника не сумели помочь, раз за разом мое тело отказывалось вынашивать ребенка, что зачатого, что эко, суррогатные матери одна за другой теряли моих детей. Я устала выслушивать версии врачей, устала обкалываться до потери сознания препаратами, устала от бесконечного ожидания дня, когда все все равно пойдет насмарку.
Мои дети!
Я рванулась на крик, ноги спеленала мокрая грязная юбка, я чуть не сшибла ковыляющую мне навстречу старуху, и мне было плевать, обварилась ли она кипятком из чайника, который так не спеша несла. Я летела через сквозные полутемные комнаты, на бегу срывая с себя мокрую, изгаженную одежду, невпопад дергая проклятую стреножащую юбку, и вслед мне хищно облизывались свечи. Я искала, а может быть, вспоминала, как мне попасть к моим детям.
Что сказала старуха — как я могла? Что я удумала?
— В барыню коварный вселился! — верещала девица. — Ой, Всевидящая! Пастыря кличьте, пастыря! Барыня помешалась совсем!
Комната с пианино, столовая, чей-то, кажется, кабинет, шкафы, книги, посуда, прочая антикварная дрянь, и вот я уже видела лестницу и вбежала в последнюю из вереницы изысканных комнат, полураздетая, только юбка мешалась и рубаха кое-как прикрывала мне грудь. В полумраке, среди нервного света свечей, я натолкнулась как на невидимую стену на деревянный стол с покрытой красной тканью домовиной и на остолбеневшего невзрачного мужичка в красной шапочке и красном же одеянии.
Я не знала, как проскочить мимо этого мужичка, вроде бы хлипкого, немощного, но неприятно подчиняющего своей воле. Детский крик рвал мне сердце, грудь тянуло от молока, а мужичок, не торопясь положив рядом с гробом две палочки с набалдашниками, преспокойно кивнул и потянул красную ткань.
— Что ж, Вера Андреевна, попрощайтесь.
В гробу лежал мужчина, и я равнодушно мазнула по нему взглядом. Мужичок больше не преграждал мне путь, я бросилась к детям.
Лестница была деревянной и мне показалась бесконечной и ужасающе скользкой. Но, конечно, мне все еще было плохо, я хваталась за полированные перила и стремилась наверх. Комната, еще одна, и вот я добралась и без сил сползла по стенке, зажав рот рукой, чтобы не закричать.
Всего пара секунд, и я отняла руку и сплюнула на пол желчь, утерлась рукавом, поднялась, подошла к колыбельке, разодрала рубаху, стащила ее с плеч и взяла малыша. Он сразу затих, вцепился в мои мокрые волосы крохотной сильной ручкой. Я чувствовала взгляды — в детской была темнота, но в соседней комнате трепыхалась единственная свеча, — и обернулась.
Слезы бывают и сладкими, боль — исцеляющей. Дети уже молчали, стояли в кроватках и не отрываясь смотрели на меня. Их было трое, если не считать грудничка, и я навскидку решила, что старшему мальчонке лет пять, а мальчик и девочка, близнецы, где-то на год моложе.
— Я здесь, я пришла, — прошептала я, садясь с малышом на подвернувшуюся скамеечку. — Я больше никуда не уйду.
Младенцу было около года, и это был крепкий, здоровый, тяжелый бутуз. Он без малейших затруднений впился мне в грудь, и я ойкнула от его хватки.
— Мама, — прошептал старший мальчик, — мама, случилось плохое?
Я не знаю, малыш. Наверное. Твоя мать сделала что-то, за что ее отругала прислуга, внизу в комнате стоит гроб, и странный мужчина, одетый в красное, играет на ксилофоне. Девка — слышишь? — все голосит, что я помешалась, и то, что я услышала от старухи, мне не добавляет уверенности в завтрашнем дне.
Завтрашнее дно может быть намного хуже сегодняшнего. Но я мать и справлюсь со всем, это я обещаю.
— Нет, мой маленький. Все хорошо.
Удивительное и волшебное чувство — обнимать своего ребенка и кормить его молоком. Между нами незримая нить, и разорвать ее не достанет сил даже у великана. А старшие… мне захотелось коснуться рукой золотистых кудрей, погладить заплаканные щечки, прижать к себе малышей и сказать, что я никогда, никогда, никогда не позволю, чтобы с ними произошло что-то скверное. Все, что я могу, а я могу многое, я сделаю, чтобы с их губ не пропадала улыбка. Весь этот чертов мир, чем бы он ни был, раем или же адом, я переверну вверх тормашками, горы сравняю с землей, реки заставлю течь вспять, ударом ноги выбью сокровища из глубоких недр, четвертую и вздерну любого, кто лишь помыслит причинить моим детям зло. Все блага я стащу с небес и вытащу из преисподней и брошу к ногам моих малышей.
Эти взгляды сладкими ядовитыми стрелами вонзаются прямо под кожу,
