Арбалетчик с Тверской 2 (СИ) - Юшкин Вячеслав
Но некоторые историки — например, Хайнц Духхард — считают, что победила Европа, потому что благодаря Тридцатилетней войне укрепился европейский центр. Ведь никто из участников войны не хотел уничтожения Священной Римской империи германской нации — она всем была нужна как сдерживающий фактор. К тому же после войны в Европе появились новые представления о международных отношениях, стали все слышнее голоса, ратовавшие за общую систему европейской безопасности.
Нельзя однозначно сказать, что Тридцатилетняя война поставила жирную точку в ее развитии и жизнеспособности. Наоборот, Священная Римская империя германской нации была необходима Европе как важный политический организм. То, что после Тридцатилетней войны ее потенциал явно сохранился, доказывает политика императора Леопольда I в конце XVII века.
Есть множество научных работ, посвященных этой проблеме. Классической стала книга историка Бориса Поршнева, рассматривающего внешнюю политику Михаила Романова в контексте общеевропейских международных отношений эпохи Тридцатилетней войны. Поршнев считал, что Смоленская война 1632–1634 годов была русским театром военных действий Тридцатилетней войны. Мне кажется, в этом утверждении есть своя логика.
Действительно, разделившись на два враждующих блока, европейские государства были просто вынуждены принимать ту или иную сторону. Для России противостояние с Польшей обернулось косвенной борьбой с Габсбургами, поскольку императора Священной Римской империи германской нации всецело поддерживали польские короли — сначала Сигизмунд III, а потом его сын Владислав IV.
Именно исходя из этого Москва фактически помогала Швеции. Поставки дешевого русского хлеба обеспечили успешный марш-бросок Густава Адольфа по немецким землям. При этом Россия, несмотря на просьбы императора Фердинанда II, категорически отказывалась продавать хлеб Священной Римской империи.
Да, сейчас на Западе, особенно в Германии, очень популярны эти сравнения. Не так давно Ангела Меркель говорила «об уроках Тридцатилетней войны» в контексте ближневосточных конфликтов. Еще сейчас часто говорят о размывании Вестфальской системы.
Если очень хотеть найти аналогии в истории, это всегда можно сделать. Мир все-таки меняется: причины, может быть, и остаются схожими, но методы решения вопросов сегодня намного сложнее и, конечно же, жестче. При желании конфликты на Ближнем Востоке можно сравнивать и с длительными войнами европейских государств (прежде всего Священной Римской империи) с османской Турцией, носившими цивилизационный характер.
Вестфальский мир стал первым мирным договором, регулирующим общую расстановку сил в Европе. Еще во время подписания мира итальянский дипломат Канторини назвал Вестфальский мир «эпохальным для мира событием». И он оказался прав: уникальность Вестфальского мира заключается в его универсальности и всеохватности. Мюнстерский договор содержит в предпоследнем параграфе приглашение всем европейским суверенам присоединиться к подписанию мира, исходя из предложений одной из двух заключающих мир партий.
В сознании современников и потомков мир считался христианским, универсальным и вечным — «pax sit christiana, universalis, perpetua». И это была не просто формула речи, а попытка придать ему моральное обоснование. На основании этого тезиса, например, прошла всеобщая амнистия, объявлялось о всепрощении, благодаря которому можно было создать базу для христианского взаимодействия государств в будущем.
Содержащиеся в Вестфальском мире установки представляли собой своего рода партнерство по безопасности для всего европейского общества, некий эрзац европейской системы безопасности. Его принципы — взаимное признание государствами национального государственного суверенитета, их равноправие и принцип нерушимости границ — стали фундаментом нынешнего глобального миропорядка.
С точки зрения тех, кто воспринимал начало Тридцатилетней войны как лишенную всяких полутонов борьбу католиков и протестантов, самым удивительным, безусловно, было поведение Франции. Точнее говоря, кардинала Ришелье, состоявшего первым министром Людовика XIII. Если б Франция, «старшая дочь римской церкви», вступила в войну на католической стороне — вместе с Испанией, Австрией и Баварией, — то протестантам пришлось бы туго, и европейская история могла бы пойти по совершенно другому пути.
Но у Франции, как с редкой ясностью понимал Ришелье, были и свои собственные интересы. В XVI веке нескончаемые Итальянские войны с Габсбургами обернулись для нее унижением; с точки зрения политической географии она по-прежнему была очень уязвима — с запада Испания, на северо-востоке — опять же габсбургские владения в Нидерландах, над Германией царствует другая ветвь все того же австрийского дома. Если Франция хотела быть не габсбургским сателлитом, а самостоятельным игроком, ей было отчаянно нужно каким-то образом нейтрализовать могущественных соседей. Комбинация потрясений в Германии с очередной стадией затяжного военного конфликта в Нидерландах — если ею правильно воспользоваться — подходила для этого как нельзя лучше.
Формально Франция вступила в войну только в 1635 году, но на самом деле кардинал действовал против Габсбургов еще с середины 1620-х. И дипломатически, и, что немаловажно, финансово: именно Ришелье тайно предложил Густаву Адольфу субсидировать его вторжение в Германию. Шведскому королю, правда, все равно пришлось занимать у голландских банкиров и у собственных подданных — но без щедрых французских вливаний этого не хватило бы, а расплату по кредитам, как и предвидел Ришелье, навязали в конце концов Австрии. Упрекнуть кардинала за антикатолическую политику было кому, но брань, как говорится, на вороту не виснет — а в Риме, на счастье для Франции, до 1644 года правил папа Урбан VIII, у которого были очень неважные отношения с Габсбургами, так что на чудеса французской внешней политики он был рад закрыть глаза.
Сочетание прокси-войны и удач на поле боя действительно обернулось для Франции торжеством, которого, правда, Ришелье уже не увидел: в 1642 году умер он, в 1643-м — король Людовик XIII. Другой кардинал и другой первый министр, Джулио Мазарини, действовал по его заветам и добился в Вестфалии грандиозного успеха.
Довершить унижение Испании пришлось питомцу Мазарини Людовику XIV, но условия для этого уже были созданы. Главным французским достижением в Тридцатилетней войне обычно считается даже не приобретение Эльзаса, а то, что произошло со Священной Римской империей: ее закрепленная миром конфедеративность и рыхлость. С большими и малыми государствами Германии теперь можно было с полным правом вести сложную игру: сепаратные угрозы и сепаратные же соблазны, посулы и военные атаки. Империи как прогабсбургского блока с хотя бы приблизительным военно-дипломатическим единством больше не существовало.
Вот в чем, однако, проблема: во-первых, сами австрийские Габсбурги никуда не делись. Их вынудили махнуть рукой на Германию, но в результате они сосредоточились на своих собственных наследственных владениях — Австрия, Богемия с Моравией, Венгрия, — превращаясь в сверхдержаву на другом европейском фланге и усиливаясь за счет Османской империи (а она до поры до времени была французским союзником). Разрозненность же в самой империи — казалось, законсервированная навсегда — на длинной дистанции обернулась для Франции бедой. Потакая, среди прочего, Пруссии, она десятилетие за десятилетием думала, что счастливо следует правилу «разделяй и властвуй» — но ненароком вырастила угрозу уже не для Австрии, а для себя самой. Франко-прусская война, объединение Германии под эгидой Берлина, Первая мировая со всеми ее последствиями — все это выросло из тех семян, которые были заложены в 1648-м.
В XVIII веке европейские державы вроде бы прибегали к «последнему доводу королей» невероятно часто — война за испанское наследство, война за польское наследство, война за австрийское наследство, Семилетняя война, призрачная война за баварское наследство, и это не считая австрийских и русских конфликтов с Турцией.
