Сергей Бузинин - Последняя песнь Акелы. Книга третья
– Доброго дня, сударь, – остановившись напротив бородача, Пелевин вежливо приподнял шляпу. – Позвольте представиться: Алекс Пелеви – траппер и Полина Кастанеди – естествоиспытатель. Мы тут заплутали чуток…
– И вам добра и здоровья, – раскинув руки в приветливом жесте, расплылся в улыбке «сахиб», – мы всегда рады гостям в нашей скромной обители. Меня зовут дон Педро, – мужчина сложил ладони «лодочкой» и низко поклонился, – а, это, – распрямившись, он обвёл рукой по сторонам, – город мира и добра «Дом Солнца».
– Дом Солнца-а-а?.. – надув губы, недовольно протянула Полина. – А я думала тут затерянный город затерялся… – девушка расстроенно шмыгнула носом и почесала кошку за ухом. – Нету, Феечка, никакого Лулусквабале, сказки это всё.
– Отчего же сказки? – хитро прищурился дон Педро, горделиво опираясь на испещрённую незнакомыми письменами глыбу. – Вот он, – бородач последовательно ткнул пальцем в дома и башню вокруг площади, – Лулусквабале – «мертвый город». Создав нашу скромную общину, я прослышал про это место и решил, что вот стоящая задача – сделать из мертвого места место счастья, и полгода назад привел единоверцев сюда…
– Вона как оно не задалось-то… – Полина, пройдя несколько шагов, остановилась напротив поросшей зеленью башни и задрала голову вверх. – А мертвых-то не боитесь?
– Живых бояться надо, – фыркнул дон Педро и, полностью игнорируя присутствие Полины, повернулся к Алексею. – А чего отроковица естествоиспытует?
– В основном – мои нервы, – вполголоса по-русски буркнул Пелевин и перешел на английский. – Флору, господин хороший. В основном – флору, ну и изредка, – траппер покосился на угнездившуюся на руках хозяйки кошку, – фауну.
– Лёш, – Полина, недовольная наплевательским к себе отношением, требовательно потянула охотника за рукав, – ты погляди, как местные на нас смотрят, чуть ли не облизываются! Может, они тут и вовсе все людоеды людоедские! Вон, как эта, – девушка мотнула головой в сторону стоящей неподалеку миловидной негритянки, – тебя глазами-то пожирает, не иначе как первым блюдом меню видит!
– Да не похожи они на эдаких, – после длительного осмотра окружающей среды Пелевин сомнением пожал плечами. – Вполне, вроде, цивилизованные.
– Цивилизованные? Как же! – Полина, словно призывая Фею в союзницы, потеребила кошку за загривок. – Помнишь, что Цицерон говорил? Consuetudo est altera natura!* (Привычка – вторая натура).
– Да откуда ж мне помнить? – воздев очи горе и задрав палец вверх, с притворным самоуничижением пожаловался Лёша. – Где Цицерон – и где я? И вообще, de gustibus non disputandum est* (О вкусах не спорят). Так что ты не словесами умными кидайся, а вызнай половчей, простые они людоеды или эти… как их?.. каннибалы.
– А разница? – Полина, позабыв, что ей полагается сердиться, недоумённо свела брови к переносице. – И те и другие людей едят… Вроде бы…
– Не скажи, – ехидно осклабился Пелевин, отрицательно покачивая головой, – людоеды – оне, обычных людей жрут, а каннибалы – эрудитов. Так что ежели они простые людоеды, то они тебя отпустить обязаны с извинениями и прочими соблюдениями дипломатического протокола. Наверное. Хотя могут и не отпустить, что с них взять, – дикари-с, barbarian…
– Зачем плохое о людях говорите, дети? – выловив знакомые слова в незнакомой речи, укоризненно вздохнул дон Педро. – Все люди равны друг другу…
Алексей и Полина дружно обернулись. Дон Педро напялил плоскую фетровую шляпу, эдакий блин с полями, донельзя похожий на старинный испанский шлем, и теперь крайне напоминал Дон Кихота: то же субтильное телосложение, козлиная бородка, нелепые усы и глаза, пылающие безумным желанием облагодетельствовать весь мир.
– Угу, – вновь перейдя на русский, откровенно фыркнул Пелевин. – Правда, некоторые равнее других, а так сплошное человеколюбие. Особенно среди каннибалов.
Дон Кихот Африканский встопорщил бородку, сложил ладони лодочкой и, покачивая головой на каждом шагу, принялся вышагивать по пятачку напротив путников.
– Человекам пристали кротость, всепрощение и доброта бесконечная, – проповедник, дойдя до угла площади, кинул косой взгляд на Алексея и Полю, четко, словно вымуштрованный солдатик, развернулся через плечо и пошагал к противоположному краю. – Потому как добро, порожденное добром, наполняет мир радостью и светом, а зло бесплодно, аки пустошь каменная…
– Голодное брюхо к учению глухо, – переведя фразу на английский, Пелевин вклинился в поток речи. – И вообще голод – он скотинит и зверит человека, факт. Нам бы перекусить чего, утолить животный голод, так сказать. А опосля, – траппер, решительно выставив ладонь вперед, пресёк спич возмущенно вскинувшегося проповедника и довершил фразу, – и про духовный голод можно будет перемолвиться. Наскоро.
Дон Педро, размышляя о чем-то про себя, недовольно пожевал губами, еле слышным шепотом отдал неграм какие-то распоряжения и, не переставая бурчать о необходимости добра, взмахом руки позвал путешественников за собой.
– То ли блаженный, то ли блажной, – Алексей прицеливающимся взглядом мазнул по спине дона Педро и, аккуратно сдвинув предохранитель винтовки, зашагал следом.
Белый моралист с вкрадчивыми речами понравился ему куда меньше, чем чернокожие с копьями. Не то слово – не понравился! Вызвал откровенно брезгливое неприятие. Вроде, голос пуховый, взгляд медовый, речи и улыбка слащавые, а поди ж ты: глядишь на человека, а видишь копошение змеиной свадьбы. И не то чтобы страшно это – противно. Самое паршивое – проповедник насквозь непонятен как личность, а где и как добыть информацию о нём – неизвестно. Оставалась слабая надежда сделать какие-никакие выводы о сущности велеречивого хозяина по убранству его жилища и по тому, как обставлена будет трапеза. Если вообще будет. А заодно станет ясно, кто они тут, невольные гости или все ж таки пленники. Да и есть хотелось отчаянно.
Путь до жилища главы общины оказался недолгим. Обогнув пару каменных хижин, дон Педро ловко сиганул через невысокий каменный заборчик и проворно затопотился к живописным развалинам возле самого подножия башнепирамиды. При ближайшем рассмотрении оказалось, что развалины приведены в жилой вид: прорехи в стенах снаружи заделаны осколками каменных плит, а изнутри завешены циновками и гобеленами, стрехи крыши восстановлены и покрыты пальмовыми листьями, в окна вставлен бычий пузырь, а в паре проёмов даже имеются грязные стекла. Правда, внутреннее убранство если чем-то и могло потрясти, так разве что отсутствием разнообразия. Пара узких скамеек из плохо оструганных досок, по-видимому, посадочные места для гостей, ветхое кресло-качалка, наверняка предмет невыносимой гордости хозяина и зависти иных жителей общины. Помимо сидений в хижине присутствовали колченогий, ровесник кресла, стол, плетеный короб и широченная, водруженная на пару чурбаков, доска. Последнюю правильнее было бы именовать кроватью, потому как она была застелена относительно чистым лоскутным покрывальцем. А прямо напротив кресла к стене на уровне глаз был накрепко пришпилен фотографический портрет, с которого, воинственно топорща густую, как лесная чаща, бородищу и хмуря мохнатые брови, задумчиво взирал немолодой крестьянин в косоворотке. Признав в мужике графа Толстого, Алексей от неожиданности попятился. Уперевшись спиной в стену, траппер чертыхнулся и, раздраженно подергивая щекой, сплюнул. Ещё во время обитания в Екатеринбурге, изображения Льва Николаича он неоднократно видел в журналах. Читая о малопонятных чудачествах и выходках титулованного, Пелевин немало удивлялся и даже, помнится, решил для себя, что все писатели, как и прочие премудрые бездельники, слегка того. Не в себе, одним словом. А уж столкнуться нос к носу пусть не с ним самим, а с его изображением, и не где-нибудь, а в диких африках, вовсе не ожидал. Полина скользнула по портрету равнодушным взглядом. Не узнала.
Одновременно с появлением хозяина и гостей в доме началась деловитая суета: две негритянки в пестрых бумазейных платьях, под ворчливым присмотром третьей, застелили стол потрепанной льняной скатеркой, придавив её края массивными бронзовыми канделябрами с самодельными свечами. Вроде бы, старинными, и вроде бы местной работы. Судя по шипящему треску сгорающих фитилей и приторно-пыльному амбре плавящегося воска, и подсвечники, и свечи изготавливали практически одновременно. Закончив декорировать стол и повинуясь молчаливому жесту дона Педро, прислуга испуганной мышиной стайкой покинула «гостевую» залу. Минут через пять женщины вернулись и споро заставили стол глиняными чашками и плошками.
Пелевин обвел скептическим взглядом угощение, состоящее из фруктов и прочей зелени и вожделеюще склонился над громоздким кувшином, возвышающимся посреди стола. Обнаружив, что в полугалонной емкости плещется мутное и приторное даже на вид пойло, Алексей огорошено покачал головой.
