Андрей Посняков - Шпага Софийского дома
Захлопнулась дверь. Затихло все — что внутри, что снаружи. Через узкое, под самым потолком, оконце слышно только было, как перекрикиваются на башнях стражники.
— Славен Неревский конец!
— Плотницкий конец сла-а-авен!
— Людин сла-авен!
— Славенский…
Прошло трое суток, а может, и более. Выпустили стригольников, исчезли многие житьи люди, стало больше «черных» мужиков худородных, катал ярмарочных да прочей мелкошпынистой шушеры. Злее стали разговоры, никто уж не пел песен, не рассказывал историй — все больше дрались, били друг друга смертным боем, пока не вмешивались бугаи тюремщики.
Совсем загрустил Олег Иваныч — ни еды ему не присылали, ни на допросы не вели — забыли, что ли?
А так и вышло — забыли!
Пимена-ключника Иона по монастырям отправил — списки составлять, кому чего да куда, да кто что должен церкви новгородской — дому Софийскому. Поехал Пимен, что поделать, — на то и ключник. Гришаню же — так и не предупредили его москвичи, не успели — услал с поручением отец Варсонофий, владычный духовник. В дальний монастырь услал — за преученой книжицей. Как и Феофилакт, падок был Варсонофий до книжной премудрости. Но все больше божественное любил, строгое. Чтоб глумы какие, смех да кощуны — ни-ни! Упаси, Боже!
Феофилактовы люди — Пафнутий с Акинфием да дедко Евфимий с оглоедами своими — так и вообще ничего не предпринимали. А и зачем? Нету хозяина — значит, надо так! Дела Олега Иваныча — сплошь тайные, начни-ко что выяснять — точно башку потеряешь! Объявится, в первый раз, что ли.
Так вот и позабыли, позабросили господина Олега! Хоть волком вой или, вот, помирай с голоду. Хорошо, народ кругом христианский, хоть и шильники, — последним куском делились, да не с одним Олегом. Так бы точно помер! Погиб голодной смертью.
В ту ночь Олегу Иванычу было особенно грустно. Вспомнились вдруг старые друзья — коллеги: Колька Востриков, Игорек Рощин и прочие. Хорошо они тогда с Игорем рыбку половили! А на мотоцикле как гоняли? То есть в смысле — гонял-то Рощин, Олег в колясочке сидел скромненько, что, принимая во внимание стиль рощинский езды, — уже само по себе подвигом было немалым. Интересно, повесил ли Востриков карниз в кабинете или нет? Скорее всего — нет… И что с делами Олеговыми? Сейчас бы уже вернулся в Питер, закатились бы в кабак, с тем же Востриковым, оттянулись бы по полной программе. Если бы… если бы… А с другой стороны: все здесь, в Новгороде, хорошо, вот только в порубе плохо… ну, ведь не вечно тут сидеть, кто знает… Кто знает? А кто посадил — тот и знает! Пимен-ключник, черт чернявый! Ладно, черт с ним, с Пименом, найдется в конце концов и на него управа… Выберемся из передряги — не из таких выбирались. Интересно, что же Гришаня никак не действует? Видно, не сообщил ему Иван Костромич, не до того было или не дали. Что ж теперь — сгнить здесь?
Сон что-то никак не шел — может, на нервной почве бессонница, а может, не фиг было днем дрыхнуть. Олег Иваныч тихонько матюгнулся и попытался думать о чем-нибудь приятном. Например, о боярыне Софье. О волосах ее, словно лен светлых, о глазах золотисто-карих. А что, если сватов заслать? Нет… Вдруг откажет? Хоть Олег Иваныч и при должности, да все ж не боярин — не ровня старинному роду Заволоцких. Но, правду сказать, должность у Олега не маленькая, хоть и незаметная, да важная… и не только для Феофилакта-игумна важная, но и для Новгорода, Господина Великого. Другой вопрос — богат Олег Иваныч иль беден? Вроде бы не беден — вон какую шпагу справил, дорогущую, и жалованье у него приличное… а с другой стороны взять — и не богат вовсе — ни палат каменных, ни теремов, ни амбаров. Даже деревеньки какой завалящей — и то нет! Усадьба на Славне, слуги — не его, Феофилактовы.
Олег Иваныч вздохнул. Тяжело вздохнул, с горечью душевной. По всему выходило — рановато ему еще Софью-боярыню сватать, сперва на жизнь заработать надо. Взяток, что ли, побрать? Так не дают, ироды! Эх, Софья, Софья… Хороша боярыня, да не про Олегову честь. Не то что сватов — эк, размечтался — но и так, в гости зайти, и то совестно — зачем, скажет, приперся? Чего такого надобно? А насчет богатства — так это, в общем-то, дело наживное… Можно ведь, при известном старании, и в бояре пробиться, а там… А там — как Софья… А вдруг — не захочет?
Тьфу! Не мысли у Олега Иваныча были — одно расстройство.
Не знал он, не ведал, что в светлом тереме на улице Прусской не спала сейчас и Софья. Ворочалась на широком ложе, встала — простоволосая — вышла босиком в сени, дверь на крыльцо распахнула, вдыхала полной грудью свежий ночной воздух. Соловей пел-заливался в кустах, за оградой квакали лягухи. Боярыня попила в сенях квасу, оставила дверь приоткрытой, улеглась снова. Нет, не спалось ей. Вспомнила, как боярин Ставр недавно присылал людей. Велела прогнать со двора. Красив, спору нет, боярин, и богат, и роду знатного, — но не люб он Софье, не люб, и все тут! А она, боярыня Софья, свободная новгородская гражданка, не какая-нибудь забитая московитка, которую силком замуж выдают — есть у варваров-московитов такой обычай, о том слыхала Софья. Ну, Новгород не Москва — покуда свободна — ни за что не пойдет за нелюбого. Боярин Ставр… Красив, статен, бородка аккуратно подстрижена, нос с горбинкой, породистый, глаза… а вот глаза оловянные, словно неживые. И мстителен, сказывают, мстителен и злопамятен, ну на это Софье наплевать и забыть — станет она еще кого бояться, у самой и людей и злата станется. Правда, насчет злата… Не так уж и много было его у боярыни. Зато — гордости много, хоть и грех это. Строга боярыня Софья, и торг вести может умело, и управительница хоть куда, слуги да холопы дворовые единого взгляда слушаются, о том не зная, что госпожа их властная — женщина все же, и, как любой женщине, хочется ей опереться на мужское плечо, выказать всю свою мягкость да нежность, как бывало мужу покойному выказывала, жаль, столь мало пожили… а вдруг… вдруг найдется еще мужчина, которого сможет она полюбить без оглядки, бросить всю себя, словно в омут, отдаться новой любви своей яростно и страстно, как уже было когда-то? Да было ли? Да нет, было… все было: и ночи, любовного огня полные, и жаркие объятия… И может, будет еще все? Ведь не такая она и старая — тридцати нет. Представилось вдруг Софье — словно возлежит она снова на жарком ложе, обнаженная, красивая, страстная, — и ласкают ее сильные мужские руки, глубоко и нежно… нет, не о покойном муже воспоминание то было, хоть и любила его когда-то боярыня… не о нем… Грезился ей тот самый мужчина. С родинкой на левой щеке, с глазами, как волховская вода…
Господи, прости меня, грешную!
Вся в холодному поту, спрыгнула с ложа боярыня! Бросилась на колени перед киотом, молилась страстно… попутал бес — согрешила в мыслях… Прости, Господи!
Кланялась боярыня Софья иконам, крестное знамение клала, а в глубине души знала — так и осталось то сладкое томление, что называют греховным. Пусть греховное, пусть в глубине, но хорошо, что осталось! Разве любовь греховна?
Олег Иваныч на заметил, как забылся в какой-то дреме. Слушал сквозь сон перекличку стражей на башнях: Славен Неревский конец! Плотницкий славен! — вздрогнул вдруг — скрипнула дверь. Приоткрыл глаза — тюремная сторожа. Два бугая. К нему…
Растолкали, вставай, мол. Вставать? Куда? Может, на пытку? Хотя вроде б не применяли пыток в Новгороде… А куда тогда?
Там узнаешь!
Интересно, где «там»?
Алел восход за Волховом, растекался по свинцовым водам широкой кровавою полосою. В светлеющем небе таяли звезды. Золотистые поначалу, они быстро бледнели, на глазах исчезая совсем. С реки тянуло свежестью. Выйдя на улицу, Олег Иваныч вздохнул с наслаждением.
Что за люди вокруг? Трое всадников. Богатая сбруя. Еще одна лошадь — пуста под седлом.
— Садись, господине Олег!
Называют по имени… Подсаживают… Что ж, Бог не выдаст, свинья не съест! Поехали. Медленно, словно так и надо. Стражники распахивают ворота. Тоже, будто так и надо, безо всяких там разговоров. Проехали Детинец… Мост…
— Потерпи, господине, скоро цепи снимем!
Надо же! Кто ж эти неведомые друзья? Люди Гришани? Феофилакта? Ивана Костромича? Пес их знает. Ладно, пока с ними — вряд ли уже хуже будет.
Проехали мост, растолкали дремавшую стражу у Ярославова дворища, у Никольского свернули на Пробойную — знакомая дорожка, именно по ней не так давно ездил Олег Иваныч к оружейнику Никите на Шитную. Вот и Федоровский ручей, журчит, играет течением. Не доезжая до ручья, свернули в призывно распахнутые ворота богатой усадьбы. Господский дом — каменный, в три этажа, амбары, конюшни, склады, своя кузня.
Молотобойцы в кузне уже раздували огонь кожаными мехами. Кузнец взял осторожненько скованные руки Олега, положил на наковальню, стукнул тихонько пробойником — спали оковы, как и не было.
— Прошу за мной, господине!
