Неправильный красноармеец Забабашкин (СИ) - Арх Максим
Думаю, Фриц это тоже прекрасно понимал. А потому всем своим видом и словами он заверил, что теперь со мной и за меня. Правда, говоря это, в конце своей пламенной речи он добавил, что, к сожалению, не знает моего имени.
Давя на ручку газа, я вначале хотел было съязвить, отговорившись какой-нибудь хохмой. Потом хотел назвать свою фамилию. Но затем, посчитав, что первому встречному раскрываться по меньшей мере глупо, решил частично своё инкогнито раскрыть и заявил, что зовут меня Забабаха.
Посмотрел на реакцию. Её особо и не было вовсе. Только увидел, что сидящая рядом каска кивнула вперёд (а я его в каску тоже нарядил) и всё. И тогда мне в голову пришла мысль о том, что Фриц, услышав мою «фамилию» принял её буквально так, как я и сказал. Впрочем, если хорошенько подумать с кем мы имеем дело, то в этом не было ничего удивительного. Им же пропаганда уже лет десять втирает, что мы «недочеловеки». А это значит, что для него нет ничего необычного в том, что у таких вот варваров, как я, столь непривычные арийскому слуху имена. Или фамилии?
Да, собственно, мне было на это абсолютно наплевать. Что он там думает? Что его там заботит? Это было сейчас дело двадцать пятое. Мне сейчас предстояло решить, что делать дальше.
И время у меня оставалось ровно до тех пор, пока мы по дуге мчимся по пустынной улице на западную окраину Троекуровска.
Конечно же, в голове в первую очередь сидела столь приятная слуху красноармейца фраза о немецком штабе. Во все времена, во всех войнах, уничтожение штаба и высшего командования всегда считалась главной целью. Но именно здесь и сейчас я это делать считал нецелесообразным.
Вот прямо так — дело уничтожения штаба у меня сейчас по ценности стояло не на первом месте. Парадокс, но это так. После всестороннего обдумывания, я пришёл к мысли, что туда ехать мне ненужно.
Ну да, вроде бы штаб, туда стекается вся информация, оттуда происходит управление войсками — всё это да. Но по факту, я понимал также и то, что очень серьёзной выгоды по его уничтожению именно в эту минуту ни я, ни наши войска не получат.
В рядах противника сейчас и так процветает паника и дезорганизация. Наступление встало. Техника горит. Много раненых и убитых. Враг бежит на свои позиции. Так что, в ближайшее время ни о какой слаженной работе военного механизма «немецкой машины» можно вообще не говорить. Пока они перегруппируются, пока они назначат новых командиров взамен вышедших из строя. Пока они проанализируют ошибки наступления, пока придумают новую тактику и новый план, пройдёт достаточно много времени. А значит, именно сейчас, штаб противника нам не опасен, и им если и заниматься, то позже.
Также, как бы я ни хотел, не могу поехать и в немецкий госпиталь, дабы устроить там месть с добиванием недобитков. Тем более, что они этот госпиталь расположили фактически на фронтовой линии. А потому никакие конвенции и права человека тут работать не могли и не могут. Впрочем, о чём это я⁈ О каких ещё правах человека может идти речь, когда мы говорим об убийцах, насильниках и садистах, издевающихся над нашими советскими людьми, уничтожая и сжигая в печах женщин, детей, стариков. Ни на секунду не забывая об этом, я был готов расквитаться с любым противником где угодно и когда угодно. Но опять же, увы, вот именно в этот момент времени этого сделать я тоже не мог.
И всё потому, что здесь и сейчас главным приоритетом для меня стало именно уничтожение артиллерии. Артиллерии, которая отказалась выполнять мои законные приказы по полному уничтожению немецких оккупантов! Нет, всё же немножечко, совсем чуточку, они, конечно, наши законные требования исполнили, сделав несколько залпов по обалдевшим от такого поворота камрадам. Но это была лишь малая часть того, что они могли сделать, но не сделали. Исправной техники в колоннах, даже после активации минной ловушки, у врага оставалось ещё достаточно. И при желании артиллеристам было где развернуться и от души пострелять. Но они отказались расходовать свой боекомплект. А это означало одно — уже скоро все эти неизрасходованные артиллерийские снаряды, как град, посыплются на Новск и наши позиции. Вот, чтобы этого не случилось, уничтожением данной угрозы я и собирался сейчас заняться.
Я не знаю, прав ли был в своём анализе и выборе приоритета, или нет, но считал так: 'Командиров у немцев много. И если даже ликвидирую одних, они обязательно вскоре найдут им замену. Раненые же пока находятся в госпитале, то есть вообще выведены из строя. А вот артиллерийские расчёты и орудия — это другое дело — это реальная угроза, которая может влиять и влияет на исход битвы.
У нашей дивизии сейчас нет возможности вести контрбатарейную борьбу. Равно как нет возможности уничтожить вражеские гаубицы с помощью авиации. Да и вообще, стоит признать — никаких способов предотвратить артобстрелы у советской стороны нет. Кроме, разумеется, диверсионной группы в моём лице.
Конечно, это можно было воспринять как несерьёзный фактор, помня о том, что один в поле не воин. Но я собирался данную пословицу опровергнуть и приложить все усилия для выполнения поставленной перед собой задачи. Уничтожение батареи противника, вкупе с уничтоженными, пусть и частично, колоннами бронетехники, а также большое число раненых и убитых, должно и обязательно заставит противника взять оперативную паузу. Потрёпанные воинские соединения должны будут отойти на свои прежние позиции и, прежде чем начать новое наступление, как минимум провести перегруппировку войск.
На всё это требуется время. И именно этот драгоценный ресурс давался в этот момент и нашей стороне. Нам тоже нужно было время, чтобы хоть немного прийти в себя и построить планы на будущее с учётом текущего положения.
А текущее положение для советской дивизии было аховое. Я, конечно, не знал и не мог знать нынешнее состояние дел и количество потерь, но то, что мне удалось увидеть ранее, совершенно не вселяло оптимизма. Глядя из лесополосы на передовую линию советских войск, я видел, что наша немногочисленная артиллерия была разбита. А исходя из того, что противник, не жалея снаряды, засыпал ими нашу линию обороны с помощью координации пленного Фрица можно было смело заявлять, что потери у и без того немногочисленных защитников, скорее всего, немаленькие. И тут волей-неволей на ум приходит только один вариант дальнейших действий дивизии — отойти с занятых позиций и через леса и болота пытаться выйти из окружения. На мой взгляд другого пути спасти хотя бы кого-то попросту нет.
Впрочем, тут стоит отметить, что не мне было решать и думать о таких вещах. В дивизии есть командиры, и решать дальнейшую судьбу вверенных им войск должны именно они. В конце концов, это их работа.
«Только вот живы ли? — возник вопрос в голове. — Жаль будет, если погибли. А выжить в том кошмарном обстреле, что устроила артиллерия противника, защитникам города было ох как непросто».
Но в любом случае, если кто-то и погиб, то хоть кто-то из командиров должен был выжить. И именно он, приняв командование на себя, должен будет дать приказ на отступление. А чтобы это решение принималось в спокойной обстановке, а также для того, чтобы при отходе снаряды врага не летали над головой, мне и предстояло обеспечить уничтожение вражеской батареи.
Но вот беда. Решение по её уничтожению я принял, а вот как это реализовать на практике, ещё не придумал. А прийти к какому-то решению было необходимо как можно скорее. Тот маршрут, который я выбрал, меня вновь выводил на окраину города. Только вот находился я сейчас севернее позиций немецких артиллеристов. То есть, у них в тылу.
— Так, что будем делать? — остановив мотоцикл у двухэтажного дома, поинтересовался я у Фрица, который сидел и смотрел ровно перед собой, вероятно, боясь шелохнуться лишний раз.
— Я-я… не знаю, — сглотнул он, осторожно посмотрев на меня.
— А я знаю! — сказал, приняв решение, и скомандовал: — Вылезай, быстро! Бери ранец и заходи в подъезд! Я за тобой.
Заглушив мотоцикл, взял в руки пистолет и, поправив за спиной две винтовки, давая указания пленному, устремился по лестнице наверх.
