Позывной «Курсант» — 4 - Евгений Прядеев
— А-а-а! Сука! Отпусти! — Василий кричит.
Он роняет тетрадь на пол и свободной рукой, кулаком, бьет меня по голове. Но я словно не чувствую боли. Немного гудит, стреляет в виски и все. Я еще крепче сжимаю зубы. Ненавижу его. Всех их ненавижу. Сволочи! И вовсе это не так, папа. Неправда, что все люди добрые, просто заблудшие. Эти, конкретные, они злые.
Остальные двое кидаются к нам и пытаются оторвать меня от Васиной руки. В итоге тот орет еще сильнее, а я все равно вишу на нем.
Боковым зрением я вижу, как на входе появляется кто-то из ребят. Кто-то помладше. Они тоже кричат, потом зовут воспитателя. Все это происходит где-то вокруг меня, не со мной. Я отчего-то чувствую огромное облегчение внутри. Просто я точно знаю, теперь никто из них не полезет больше ко мне. Не будет хватать мой дневник или обзываться.
С трудом воспитатель, который появляется буквально через несколько минут, оттаскивает нас с Василием друг от друга.
— Витцке, ты что? Так нельзя! — ругается он.
Но мне все равно. Я ощущаю полное удовлетворение. Вот так, да. Вот так с ними надо. Только это они понимают.
Воспитатель разглядывает руку Василия, которая покраснела, распухла и кровоточит в месте укуса. Я наклоняюсь, беру тетрадь и ухожу. Больше не буду хранить ее в спальне, как раньше. Она для меня очень ценна. Там — воспоминания. Осталось несколько листов и дневник закончится. Я начал его еще в Берлине. В тот день, когда папа сказал про рисунки. И на первой странице тот самый рисунок. Я нарисовал его заново. Со всеми папиными правками.
Я иду к большому сараю, который теперь выглядит как рабочий цех. Тут начальник нашей коммуны решил сделать какое-то производство. Захожу внутрь, осматриваюсь, проверяя, чтоб случайно не оказалось свидетелей. Потом среди горы хлама, которая лежит внутри, нахожу старую железную коробку. Она от вкусных конфет. Рисунки на крышке почти стёрлись, но я все равно их узнал. Интересно, как она вообще тут оказалась? В коробку прячу дневник. Потом снова думаю. Нужно найти место, где я смогу хранить свое сокровище.
Выхожу из сарая, считаю шаги до забора. Их получается ровно тридцать. В этом месте растет береза. Я сажусь и начинаю рыть землю. Руками, палкой, какой-то железякой. На улице уже конец марта, снег сошел и у меня получается даже неплохо. Наконец, когда ямка превращается в глубокую яму, кладу туда коробку, засыпаю ее землей, а сверху трамбую дёрн.
Все. Теперь никто не найдет. Мне все равно нужна новая тетрадь. А эту буду изредка доставать, чтоб прочесть все, что написано. Я должен помнить Берлин. Я вообще все должен помнить, кем являюсь и кто мои родители. Пусть эти придурки говорят, что угодно. Плевать.
— Алеша.
За спиной вдруг раздаётся до боли знакомый голос. Я вскакиваю на ноги и оборачиваюсь. Там стоит папа. Но этого не может быть. Он одет в домашний костюм. Тот, который носил в Берлине.
— Алеша, это очень важно, — говорит он и грозит мне пальцем. — Очень важно. Не смей забывать… не смей… Не смей…
Голос отдаляется и папа тоже. Его просто относит назад, как кораблю, плывущий по волнам…
— Реутов! Реутов, твою мать! Слышишь! Проснись!
Я открыл глаза и прямо нос к носу увидел физиономию Ивана. Это было так неожиданно, что меня подкинуло на месте. Подкинуло, естественно, вперёд. Конечно же, в итоге мы с Ванькой смачно долбанулись лбами. Звук вышел звонкий, будто и в его, и в моей башке нет ни черта.
— Ай, мляха муха! — Подкидыш, прижав ладонь ко лбу, сдал назад. — Ты че? Больной? Зачем кидаешься?
— Я не кидался. Ты еще бы вообще сверху лег. Чтоб я проснулся и просто мандюлей тебе навешал. Главное мордой лезешь, куда не надо, а другие потом виноваты.
Я сел в постели, заодно растирая место удара. Реально было больно.
— Да ты опять бубнил во сне и метался. Я-то че? Хотел разбудить. Видно же, человеку снятся кошмары. А ты… Ну и башка у тебя… Аж звезды посыпались, — Подкидыш встал с моей койки и прошлепал к своей. Сел на нее, свесив ноги. — То в ночи спать не давали. Трепались с Бернесом. Потом приперся уже под утро. Ты приперся. Лег. Думаю, ну хоть часик еще посплю. Хрен там! Только вырубился, давай трындеть на немецком. Че ты все время на буржуйском-то во сне разговариваешь? Мне, между прочим, тоже интересно. А я половину слов не не понимаю.
— Да не переживай. Ничего там интересного, — отмахнулся я. — Отец снова снился. И коммуна. И кое-что из прошлого, связанного с отцовскими секретами.
— О-о-о… — Подкидыш убрал руку ото лба и уставился на меня с выражением любопытства. — А говоришь, ничего интересного. И что там?
— Там… — я встал с кровати, натянул обувь и подошел к окну, за которым уже было раннее утро. Замер, уставившись вдаль. Соображал. — Там появилась надежда, что я могу ухватиться за один пока ещё маленький, но полезный хвостик. Мне надо под Харьков попасть.
— Куда-а-а? — Подкидыш вытаращился на меня, как на психа. — Ты чего? Харьков… Это тебе не на выходную прогулку сходить. Бернес! Просыпайся! У нас Реутов с ума сошел. Бернес, ёпте мать! Вставай! Беда пришла, откуда не ждали.
— Да е-мое… — Марк оторвал голову от подушки, уставившись на нас сонным взглядом. — Чего вы? Еле заснул. О, Алексей. Ты чего? Надышался воздухом?
— Надышался. И с Шипко поговорил. Он мне кое-что занимательное сообщил. У нас сегодня задание будет. Практическое. Наружку будем устанавливать за объектом. Но это ладно. Другое важно. Я должен попасть в коммуну. Обязательно. Чем быстрее, тем лучше.
Оба товарища теперь смотрели на меня, как на психа. А я смотрел в окно. И думал. Во-первых, не факт, что заначка Алеши жива. Но надо в этом убедиться. Крохотный шанс все равно существует, им надо воспользоваться. Значит, я непременно должен поговорить с Бекетовым. Объяснить ему, почему нужно ехать в коммуну. В любом другом случае меня хрен, кто отпустит. Хотя…
