Алексей Замковой - Лесной фронт. Благими намерениями…
Я замер, прислушиваясь и приглядываясь. Если с этой стороны дома и есть окно, то внутри темно. Спит хозяйка? В селе, вообще-то, рано спать ложатся. И так же рано встают. Словно опровергая эту мысль, справа кто-то заорал пьяным голосом. Это еще кто там так нечленораздельно матерится? Война вокруг, враги село оккупировали… А какая-то сволочь бухает? Думаю, сейчас так себя вести может действительно только сволочь – тот, кто уверен в своей безнаказанности. Похоже, не всех полицаев мы в этом селе перебили… Или это уже новые? И откуда же столько подонков взялось на эту землю?!! Но одно хорошо – если эта погань позволила себе так нажраться, то вряд ли в селе есть немцы. Однако, стоит полежать еще минут десять. Мало ли…
Тук-тук! — я тихонько постучал в ставни, закрывающие малюсенькое оконце. Нет ответа. Постучал еще раз… Еще…
— Кого там чорты нэсуть? — наконец раздался слабый дребезжащий голос.
— Бабушка, откройте пожалуйста! — я шептал, то и дело поглядывая в сторону сельской улицы. Темно конечно. Заметить – меня вряд ли заметят, но вдруг пройдет кто-то и услышит мой шепот.
— Та хто ж ты такый, шоб тоби вночи видкрываты! — последовал вполне закономерный ответ. — Иды куды шов!
— Бабушка, я – партизан. Откройте пожалуйста. Поговорить надо!
Через минуту, показавшуюся мне долгой-долгой, скрипнула половица по ту сторону ставней.
— Иды до дверей, — сказала бабушка и снова заскрипела половицами, удаляясь от окна.
Я прокрался, прижимаясь к стене, к двери и проскользнул в приоткрывшуюся щелку. Темно – хоть глаз выколи! И сыро, словно в погреб попал, а не в человеческое жилье.
— Зараз, сынку… — проскрипела бабушка и что-то клацнуло, рассыпав в воздухе небольшой снопик искр. Снова клацнуло. Она хочет свет зажечь? Огнивом? Я зашарил по карманам и, спустя еще три снопика искр, нашел наконец свою зажигалку. Защелкал… Крохотный, не рассеивающий, а лишь сгущающий еще больше окружающую темноту, язычок огня появился лишь с пятого раза.
— А я тэбэ знаю… — увидев огонь, старушка перестала мучить свое огниво и откуда-то из темноты вынырнула ее сухонькая, скрюченная рука, больше похожая на птичью лапку, в которой бабушка держала какую-то плошку.
Над плошкой заиграл огонек, лишь чуть больший, чем от зажигалки. Но стало светлее. Бабушка поставила свой светильник на такой же ветхий, как она сама, стол и указала мне на стоящий рядом чурбачок.
— Ты сидай, а я пойисты зберу…
— Не надо! — я замотал головой. Не хватает еще объесть эту старушку, еле сводящую концы с концами! — Вы, бабушка, простите, что я тогда… Ну, что грубо так с вами… Нам за полицаев себя выдать надо было…
— Бог простыть! — отрезала она, все же направляясь куда-то за пределы светового круга. — Вам, сынки, всэ Бог простыть за то, що клятых германив бьетэ…
— Бабушка…
— Кожешихою мэнэ звать, — перебила она.
— Бабушка Кожешиха, — я присел на указанный чурбачок, — я насчет своих ребят спросить хотел…
— То за тых двох, шо за хатою Семки-старосты, — Кожешиха, произнеся имя старосты, от души сплюнула на пол, — пострилялы?
"Постреляли!" – у меня, хоть я и был готов к этому и не особо рассчитывал на то, что ребята живы, что-то оборвалось внутри. Одно дело – предполагать, что они мертвы, а другое – когда это подтверждают те, от кого, хоть каким-то уголком разума, надеялся услышать другое.
— О них, — я собрал волю в кулак и кивнул.
— Ох, сынку… — бабушка поставила на стол глиняную миску с парой мелких кусочков хлеба, кувшин, и тоже присела, подперев сморщенное лицо руками. — Люды говорять, шо там багато германив полягло. Зли воны тогда булы – шо твои пси… Зибралы всих перед церквою, та все пыталы, хто вночи по ных стриляв. Офицер у ных там був – високий такый – то вин потриляты всих грозыв…
— А вы что? — спросил я. — Ну, люди, что отвечали?
— А шо люды скажуть? Хто вас бачыв – так и говорылы. Що прыйшлы полицаи якись, зайшлы до старосты…
Не зря, значит, я весь этот спектакль разыгрывал! На душе аж полегчало. Честно говоря, не ожидал, что здесь СС окажется… Знал бы – черта с два я сюда вообще бы сунулся. Единственное, что хоть как-то успокаивает – если бы не тот маскарад, то вполне мог бы, вернувшись сейчас, застать здесь груду пепла с обгоревшими трупами. С "электриков" станется… А так, удачно обратил все подозрения на полицаев. Пусть теперь немцы этих шакалов прессуют, отфильтровывают от подонков еще больших подонков…
— …а хлопцив твоих забралы, — голос Кожешихи вывел меня из раздумий. — Одын ще жывый був…
— Кто? — встрепенулся я и чуть не забыл, что говорить следует тихо.
— Та я як знаю?
— Куда их увезли? — я даже подался вперед, чуть не завалив, и без того держащийся только на честном слове, стол.
— Та я ж кажу, як германы пойихалы, то, пид вечир вжэ, полицаи прийшлы. То воны тых двох – и мертвого, и того, що жывый – на воза поклалы та кудысь на Тучин пойихалы.
— Спасибо вам, бабушка Кожешиха! — я поднялся из-за стола. Задерживаться здесь смысла уже нет – больше, чем уже узнал, я уже не выспрошу. Главное – хоть один из ребят жив! Хотя, мелькнула мысль, возможно, для него было бы лучше умереть… Но эту мысль я быстро загнал поглубже и улыбнулся бабушке. — Спасибо вам!
— То куды ты? — всплеснула она руками и придвинула ко мне миску со скудным угощением. — Хлиба пойиж, сынку!
— Я бы поел, бабушка… — нехорошо обижать старушку, но объедать ее… — Только мне до рассвета еще много пройти надо.
Когда я стоял уже на пороге, Кожешиха вдруг прекратила сокрушаться о том, что впервые из ее дома гость не накормленный уходит, и сказала:
— Ты, сынку, сюды нэ прыходь бильше. Одын з полицаив, сама чула, казав, шо скоро якись "эйнзацы" прыйидуть и гарячэ партизанам будэ…
Я застыл как вкопанный. Айнзатцкоманда? Сюда?!! Да они, первым же делом, перевешают тут всех, без разбору – имеет человек какое-то отношение к партизанам или нет! И им ведь абсолютно без разницы – выдавали мы себя за полицаев или нет. Даже спрашивать не будут! А чего ты ожидал после своих художеств? — спросил я сам себя. Ведь и так здесь охота на партизан объявлена. Лес прочесывают… Эсэсовцев, вон, подогнали… Кстати, а сами те эсэсовцы, которых мы постреляли, не из айнзатцкоманды? Впрочем, какая уже разница?
— Бабушка Кожешиха, — я повернулся и посмотрел в часто моргающие, подслеповатые старушечьи глаза, — у вас родственники есть?
— Та яки там родственники! — махнула рукой она. — Чоловик щэ в ту вийну пропав, сини у двадцятому дэсь пид Киевом поляглы…
Я помолчал, дивясь этой женщине, которая потеряла всю свою семью. Потеряла на войне. И, явно, муж ее воевал в австро-венгерской армии, а дети – в войске Пилсудского. Муж, скорее всего, пал от русской пули в Первой Мировой… Дети – от шашек буденовцев, гнавших Пилсудского от самого Киева до самой Польши… А вот она помогает мне, советскому партизану… Можно сказать, преемнику тех самых русских солдат и буденовцев…
— Вы, бабушка, утром соберите самое необходимое, — сказал я дрогнувшим голосом, — и уходите в лес. И людям, всем – кому можно доверять, передайте, чтобы уходили. В лес, по родственникам… Главное – чтобы не оставались здесь.
— Та куды ж я, стара, пиду? — всплеснула руками Кожешиха.
— Айнзатцкоманда приедет сюда, чтобы уничтожить село, — глядя прямо ей в глаза, я чеканил слова. — Повесят, а может и еще хуже, всех. Сожгут все. И правых, и виноватых.
— Та шо ж воны – нэ люды… — запричитала Кожешиха.
— Не люди, — кивнул я. — Это не те немцы, которые в четырнадцатом были. Это – не люди.
— Най, — махнула рукой бабушка. — Людям передам, а сама – не пиду. Пожила вжэ свое. А як вбьють мэнэ, то на тому свити хай чорты йих за цэ лишний раз вилами штрикнуть!
— Бабушка, самоубийство – это тоже грех, — напомнил я. — В лесу вы может выживете, а здесь…
И самое паскудное – я не мог ей указать на то место, где расположился наш отряд, а она даже не попросила у меня этого. Я ведь и сам понимаю, что обрекаю эту старушку на верную смерть… Сколько шансов у нее выжить в лесу? Пусть не одной, а с остальными односельчанами? Ненамного больше, чем если она дождется прихода карателей. Но как я скажу ей, где находится отряд, если среди местных может оказаться кто-то, кто тут же побежит с докладом к немцам? Или она сама, увидев мучения оставшихся (а такие будут!) односельчан, не выдержит и, чтобы спасти их, расскажет немцам?
Выйдя из дома и оглянувшись в последний раз на Кожешиху, я зашел за угол и побежал. Не скрываясь и не заботясь о том, что кто-то может меня увидеть или услышать. Настолько паскудно на душе было… Да, я могу убить немца. Зарезать, как свинью, полицая, покрывшись при этом с ног до головы его кровью. Я могу пережить смерть товарищей. Смерть в бою или от ран. Но эта старушка… Она помогла мне – дала надежду. Знала, что ей не пережить ни карателей, ни скитаний по лесу… И она, так же, как и я, знала, что я могу помочь и ей и людям. И она, так же, как и я, знала, что я не имею права им помочь больше, чем уже помог. Парадокс! Но, все же – какая же я сволочь!
