Александр Прозоров - Басаргин правеж
— И все же ты выговорил им помилование, боярин… — утвердительно кивнул Оничков. — Не понимаю я тебя, подьячий. Кабы здесь отпустил, то и мороки меньше вышло бы, и серебра в кармане зело прибавилось бы. А так: и в Москву гонял, и у плахи держал… А тем же самым все и кончилось. Токмо без прибытка.
— Прибыток-убыток, серебро-золото… — поморщился Басарга. — Что ты, будто купец, все на кошель переводишь? Бояре мы, слуги царские, державе русской опора. Ты пойми, кабы я деньги взял, то поморы, двинцы, крестьяне здешние в уверенности остались бы, что опричника царского купить можно! Тут заплатил — так решили. Здесь заплатил — иначе. Ныне же они запомнили, что в стране власть есть. Неподкупная, справедливая, правильная. Разве сие серебра того не стоило?
— Справедливость на хлеб не намажешь, подьячий…
— Экий ты, воевода… — рассмеялся Басарга. — Думаешь, я серебра и злата не люблю? Еще как люблю! Да токмо каждый человек для себя выбор сделать должен: что для него важнее, чем он торговать способен, а за что живот свой отдаст не колеблясь? Коли для тебя честь дороже злата — ты боярин. Коли кошель важнее — купец. Вот по сему выбору граница и проходит. Иной купец куда как богаче слуги государева бывает. Однако же все едино, как мошна ни тяжела, он остается смердом, а служивый — боярином. И всегда купец ниже боярина стоять будет!
— Я тоже честью не торгую! — вскинулся воевода.
— Так я в сем и не сомневаюсь, боярин… — Подьячий заглянул к себе в кубок и громко спросил: — Слушай, мы пить с тобой собрались али разговоры разговаривать?
— Пить, знамо! — встрепенулся воевода. — Долгие лета государю Иоанну Васильевичу!
— Долгие лета!
На некоторое время разговор затих — опричник старательно угощался, воевода тоже закусывал. Налил по кубкам еще вина, помялся и решился на вопрос:
— Ты, видно, с самим государем знаешься, взлетел высоко, дела большие ворочаешь… Может, замолвишь и за меня перед царем словечко? Мне тоже и дел больших хочется, и наград, и славы. Здесь же в безвестности сгнию.
— Разве ты не знаешь, воевода, откуда у бояр слава и награды берутся? — поднял на него глаза Басарга. — Через сечи смертные, через кровь пролитую, через походы тяжкие. Кто сейчас к царю всех ближе? Князь Воротынский, коего в Казани от смерти токмо крепость брони спасла, татары ужо ногами топтали. Андрей Басманов, что три дня в Арской башне супротив всего войска басурманского с малыми людьми отбивался. Да и меня, грешного, из сей башни к ногам царским умирать вынесли. Токмо повезло, выжил.
— Я согласен, — моментально кивнул воевода.
— Я знаю, какой же боярин от схватки кровавой уклонится? Да токмо прости, друже, но нет для тебя ныне войны никакой. Токмо схватки мелкие на порубежье тут и там случаются. Однако же и здесь тоже порубежье. Готовься и жди. Бог даст, прямо здесь тебя слава и найдет.
— За славу давай выпьем, — поднял бокал Володимир Оничков. — Чтобы каждого боярина его слава находила!
Ни тот, ни другой не знали, что слава все-таки найдет воеводу Оничкова. Но только через долгих тринадцать лет, когда тот разгромит каякских немцев — крупный шведский отряд, вторгшийся на поморские земли.
* * *От Кеми до Соловецкой обители по хорошо накатанной дороге — всего сорок верст. Сей путь отдохнувшие лошади промчали на рысях всего за половину дня. Скакунов боярин не берег — все равно на острове опять отдыхать будут. Куда более его беспокоили промоины, тут и там обозначавшие себя обширными темными пятнами. Но Бог милостив — не провалились боярин с холопом, задолго до вечера спешившись у причала и осторожно заведя лошадей на обледеневший берег.
Тришка-Платошка скинул шапку, стал класть поклоны, отчаянно крестясь. Басарга же просто замер в остолбенении, не веря своим глазам.
— И куда это нас занесло? — пробормотал он и даже тряхнул головой, надеясь избавиться от наваждения.
Со времени последнего его приезда обитель не просто изменилась. Это был уже совершенно другой, невероятный монастырь. В центре его огромный белоснежный собор с черными куполами возносился к небесам, подавляя непостижимой каменной мощью[23]. Откуда он взялся, когда, если всего шесть лет назад тут не было ничего, кроме развалин, — непостижимо…
Однако тут возник не только храм с высокой звонницей. По сторонам от него выросло еще множество каменных домов, десятки изб. В отдалении дымили трубами огромные сараи, размерами похожие на навесы для ладей. На ручье, не боясь мороза, крутилось большущее мельничное колесо, вал от которого уходил в кирпичный дом, гремящий и ухающий молотами. Через двор брели монахи, неся полные корзины рыбы, дальше полоскалось на веревках белье. За дальними постройками расстилалось Святое озеро — но и за ним темнел еще сарай, с освещенными окнами, возле которого что-то крутилось и стучало…
— Ну-ка, Тришка, возьми лошадей, — шепнул холопу Басарга. — Найди конюшню, расседлай, напои… Ну, ты знаешь. А я пойду огляжусь.
Посмотреть было на что. Два из сараев с трубами оказались работающими в полную мощь кирпичными заводами — похоже, они для строительства новых домов и храмов материал и поставляли. Дом напротив них был пивоваренной мастерской — именно мастерской, ибо сюда заходил один из валов мельницы и деревянной мешалкой крутил мутную, кисло пахнущую жижу в гигантской бадье. Кузня опричника уже не удивила так, как монастырская прачечная и палаты с двумя книгоделательными станками с ременным приводом. Было похоже, что игумен протянул крутящиеся валы во все строения, до которых только мог дотянуться, и любую работу норовил переложить на мельничное колесо. Странным стало то, что рыбу вручную разделывают, ничего механического к работе не приспособив, — все остальное через ремни и деревянные шестерни приводилось в движение водой.
Покружив между домами в поисках хоть одного свободного инока, боярин Леонтьев заглянул еще в один сарай, оказавшийся всего лишь хлевом, теплым и низким, пахнущим сеном и навозом. Самым обычным, как в любой деревне. Тут топтались в стойлах несколько волов — широкогрудых, с высокими горбами и широкой грудью. Опричник заметил в углу свет, заглянул туда, перекрестился:
— Хорошего тебе дня, святой отец. Бог в помощь.
— И тебе не хворать, сын мой.
Суровый инок с изрезанным шрамами лицом и большими мозолистыми руками старательно натачивал бруском… Что-то на чем-то — большое железное сооружение из рамок, пластин и листов, снабженное лезвиями, беспорядочно приклепанными тут и там, и корзинами редкого плетения с одной стороны. Больше всего сооружение напоминало пыточное колесо, адову мельницу для расчленения грешников.
— Это что за ужас? — спросил Басарга.
— Да все игумен наш неугомонный, — по-доброму усмехнулся монах. — Не нравится ему, что глину для кирпичей руками копать да месить приходится. Вот и придумал упряжки воловьи, каковые сами сие все делают. И хорошо бы все, да ножи быстро тупятся. А к тупым глина липнет. Не волокуша, а комок большой получается.
— Так ведь зима! Где ее сейчас копать?
— А глину, мил-человек, прежде чем кирпичик слепить, поперва в яме с водой потомить надобно да помешать, дабы пропиталась равномерно, да проследить, чтобы ни лишней влаги не набралась, ни сухостью не схватилась. Так что для печи ее, все едино, из теплых ям брать надобно, хоть в жару, хоть в мороз. А добывать, понятно, летом.
— За озером тоже кирпичный завод?
— Нет, там кожевенная мастерская. Мнут, квасят, чистят, треплют… Воняет зело, потому подалее от обители и отнесли.
— Вручную али там тоже мельница?
— Знамо, мельница, — согласился инок. — Святой отец наш, игумен Филипп, ныне их по всему острову наставил. Озера каналами все соединил, и где ручей сильный — обязательно колесо приспосабливает. И полотно ими набивает, и сукно валяет, и лес пилит. С каналами удобно стало: где дерево ни свалят — по воде и на лесопилку. Доски, брусья сюда на стройку, а обрезки да стружку — на солеварни, море выпаривать.
— Когда же он все это успел? — не удержался от вопроса Басарга.
— Курочка по зернышку клюет, — пожал плечами инок, сдвинувшись к следующему ножу. — Каждый день каждый паломник или послушник что-то да делал. Что лучше умеет, тот то и творит. Кто камень долбит, кто кирки кует, кто лес рубит, кто колеса смазывает. А коли мастеров хороших в недостатке, так и нанимает. Каменщиков лучших, вон, по всей Руси собирал. Уж который год не покладая рук трудятся. Токмо на Рождество по домам отпускает. Однако же всех призывает семьи сюда привозить. По гроб жизни, сказывает, работы хватит.
— И где этот сказитель ныне? Я всю обитель обошел, а ни игумена не встретил, ни келаря, ни благочинного, ни казначея, ни ризничего[24].
— То в библиотеке смотреть надобно. В новом соборе сбоку лесенка приставная, так по ней на второй этаж подниматься приходится. Не пристроили еще нормальной, токмо летом полагают срубить. А келарь, мыслю, и вовсе в отъезде, у Троицкого скита. Игумен наш выпас там устроил, оленей на мясо завел. Но полагает вскоре и для коров место найти.
