Гай Орловский - Патроны чародея
Сердце бухает, как молот, сна ни в одном глазу, ощущение великой мощи продолжает распирать грудь, и когда на столе возникла длинная массивная пуля, я завизжал тихонько, почти проскулил от счастья.
Пуля, конечно, тут же исчезла, такая даже не успеет долететь до цели, растворится в полете, так что у меня две задачи: суметь создать настоящую, работоспособную, а потом еще и заставить существовать хотя бы минуту. Ну ладно, полминуты…
Около сотни пуль я создал, которые так и не выстрелили. Одни из-за короткого срока жизни, другие из-за дефектов конструкции.
Снова и снова разбирал патрон, всматривался в детали, ощупывал с закрытыми глазами, нюхал и даже лизал, открывал глаза и всматривался до рези, сосредотачивался, стараясь нащупать то, что высвобождает накопленную во мне энергию.
Сперва после тщетных попыток, перемежаемых обильным ужином, удалось создать патроны, что не исчезали до двадцати секунд, если не больше. Воспрянув духом, создал два десятка, потом отдыхал и смотрел, как моментально исчезают, превращаясь снова в воздух, из которого и создал, всего лишь передвинув атомы.
Но все-таки это нестреляющие патроны, однако необходимость – мать успеха, без снайперской погибну, а снайперская не лучше простой палки, если нет патронов.
Меня шатало, когда я вывалился из кабинета, чувствуя зверский голод. Перед глазами поплыло, видел, как подбежал слуга и ухватил меня под локоть.
– Ваше глердство?
– Умираю от голода, – прохрипел я.
Он сказал торопливо:
– Позвольте, я проведу вас.
Без его помощи я бы не добрался до столовой, только за столом начал оживать, да и то не раньше, чем половина содержимого блюд исчезла, к изумлению слуг и горделивой усмешке повара.
И только когда перешел к десерту, ощутил, как проясняется голова, в тело вливается сила и вообще жить, кто бы подумал, все-таки хорошо…
Распахнулась дверь, слуга с поклоном впустил в столовую Николетту. Она шла быстро, на лице негодование, но у стола присела в низком поклоне, не столько смиренном, как учтивом, все-таки воспитанная глердесса из старинного рода, что никогда не забывает о своем достоинстве, как и длинной родословной.
Я поднялся, чуть наклонил голову.
– Глердесса…
Она поднялась, взглянула мне в глаза дерзко и бесстрашно.
– Глерд?.. Что-то случилось ужасное? Вы прибыли еще днем, а уже ночь! Однако вы так и не сказали…
– Все в порядке, – прервал я. – Была небольшая поездка с моим другом Фицроем к реке… и чуть дальше. Прошу вас, присядьте. Вы можете не есть, мне лекарь советовал ложиться на пустой желудок… но с другой стороны, как не поесть?.. Эй, подать еще вина!
Она осторожно опустилась в кресло, я сам налил ей в инкрустированную красными камешками чашу багрового и густого вина.
Николетта взглянула на меня испытующе.
– Глерд… с Илваром все в порядке?
– Да-да, – ответил я удивленно, – а что?
– Мне показалось, – проговорила она медленно, – вы последнее время меня избегаете, словно не решаетесь сообщить что-то ужасное…
– Нет-нет, – заверил я, – просто дел невпроворот. Решал сложные дипломатические вопросы недипломатическими методами, хотя, конечно, любая война лишь продолжение дипломатии. Даже сама по себе дипломатия в ином аспекте. А Илвар… соберет войско и вернется!
Николетта сказала простодушно:
– Ой, скорее бы!.. Я буду его так любить, что на своих пастушек больше и не посмотрит!
– Пастушек? – переспросил я. – Каких пастушек?
Она отмахнулась.
– Да всяких. Он когда с друзьями едет на охоту, то всегда заезжает в села к знакомым женщинам. У двух от моего Илвара уже есть дети…
– Ого, – сказал я невольно, – а он мне показался совсем молодым.
– Он молод, – подтвердила она, – но когда хорошенькие служанки в замке стелют ему постель… Мне такое не нравится, но что делать, мужчины все одинаковы.
– Гм, – пробормотал я, – не только все, но и… везде. И даже всюду. Хотя такое как бы не совсем честно…
– Не знаю, – ответила она, – я послушная дочь и руководствуюсь мнением родителей. А они говорят, что теперь зато все видят, что от него могут быть дети.
Я посмотрел на нее, уронил взгляд в тарелку с остатками сладкого пирога.
– Я не демократ, милая Николетта, это противно, но сейчас как бы за эту гребаную демократию. А также за свободу, равенство и братство… Нет, братство не надо, а свободу и равенство… для тех, кто их желает и готов принять, то как бы да, я за.
Она не поняла, что я несу, продолжила так же чисто и рассудительно:
– Но что делать, мир так устроен.
– Его устроили люди, – сообщил я, – люди и меняют. Совместными, так сказать, усилиями.
– Глерд?
– Это я умничаю, – пояснил я. – Мы всегда перед женщинами умничаем, хотя это нам вредит.
Она с самым простодушным видом приоткрыла хорошенький ротик.
– Почему?
– Вся кровь идет в мозг, – пояснил я, – создавая отток из других мест. Еще вина?
Она заметно обрадовалась, что я на ночь пришел в ее постель, наивная чистая дурочка, даже жаль, что достанется этому в целом хорошему парню, но типичному представителю глердства. Хотя бы скрывал свои похождения, но он свято уверен, что у него никаких похождений, так как ни разу ни с какой глердессой даже не целовался.
А что служанок копулирует и всяких крестьянок в ряде сел, так это другое дело, они не ровня, к ним ревновать глупо и недостойно благородной глердессе.
– Господь, – сообщил я ей потрясающую новость, – создал женщину не из ног, чтобы была униженной, не из головы, чтобы превосходила, а из бока, чтобы шла по жизни с ним бок о бок! Чтоб была равной с ним. Из-под руки, чтобы быть защищенной, из ребра со стороны сердца, чтобы быть любимой…
Она прошептала зачарованно:
– Так вот почему всегда лезу к тебе под руку? Там в самом деле так спокойно, защищенно…
– И мне спокойно, – ответил я, – когда ты там. Мужчине спокойнее, когда его женщина в безопасности.
Она засмеялась.
– Я не твоя женщина!
– Любая женщина, – пояснил я, – оказавшаяся вблизи мужчины, уже пользуется по дефолту его защитой. Так записано в Уставе.
– Уставе? Чьем Уставе?
– Уставе природы, – ответил я. – Это самый главный закон на свете. Мы должны оберегать и защищать вас, даже если вы, свинюшки противные, нас не любите. Все равно, несмотря ни на что.
Она запищала возмущенно:
– Как это не любим? Как это не любим? А кого же мы тогда любим?.. Нет, это ты меня просто дразнишь.
Я медленно и неспешно почесывал ее, она довольно попискивала, я чувствовал, что мое чувство вины перед Илваром все больше слабеет. Хороший он парень, но не такой уж и насквозь идеальный, вон даже перед своей невестой не таится, потому что поиметь служанку – это не измена, но для меня, демократа и гуманиста, все на свете люди, даже женщины, потому это без дураков самая настоящая измена, а раз измена, то Николетта просто имеет полное право ответить тем же.
Она все больше прижималась ко мне, счастливо чувствуя нарастающий жар в моем теле как доказательство интереса к ней, а раз есть интерес, то выше и уровень защищенности, у женщин тропизм рулит…
Все-таки в крепком здоровом сне что-то есть. Проснулся я свежее муромского огурчика, укрыл спящую Николетту одеялом до подбородка и на цыпочках унесся в свой кабинет.
С первой же попытки, еще не растопырив как следует гляделки, создал патрон и с трепетом сердца ощутил, что это настоящий, работающий.
Выстрел грянул, несмотря на пламегаситель и глушитель, чудовищно громко, да еще и крепко садануло в плечо, несмотря на амортизатор.
Я поспешно швырнул на винтовку одеяло сверху. Секундой позже дверь сильно дернули, тут же постучали. Как только открыл, ворвался страж с обнаженным мечом в руке.
– Глерд?
– Все в порядке, – заверил я. – Чихнул как-то вот так. Простудился, наверное…
– Что-то в нос попало, – предположил он. Взгляд его переместился на одеяло на полу, под которым что-то угадывается, но промолчал, вдруг там накрыта женщина, что почему-то застеснялась, вместо того чтобы гордиться. – Ладно, я в коридоре.
– Спасибо, – сказал я вдогонку.
Судя по всему, он так удивился, что глерд и вдруг поблагодарил, а не вдарил, что ошалело задел плечом о косяк.
Сотворение патронов для снайперской винтовки изнуряет сильнее, чем для пистолета, да и сам я перегнул, создавая их сотнями. Если верить зеркалу, за вчерашний вечер похудел на пару кило, даже сейчас в теле начинает нарастать некая слабость, еще поспал бы пару часов…
– Ага, – сказал я саркастически, – еще бы! Там в постели осталось такое тепленькое, мягкое, послушное… Не спать, скотина! Сон – подобие энтропии черной.
Почему-то хотелось это определение пропеть, как в опере, а опера – это серьезно, потому я велел подать завтрак прямо в кабинет, где, торопливо насыщаясь, старался продумать, как и что дальше.
Не знаю, зелье Рундельштотта или травка химеры, но теперь могу больше. А раз могу, то и буду.
