Герман Романов - Спасти Кремль! «Белая Гвардия, путь твой высок!»
Напрочь пропал дух горделивой столицы, Северной Пальмиры, что нынче, как вороватая крыса, перебралась в прежде мещанскую Москву. Разом потускнели величественные золотые купола имперских соборов. Да и сам город, превратившийся в 1914 году на волне германофобии в Петроград, а теперь стараниями главного большевика Зиновьева, что на самом деле носил совсем иную фамилию, переименованный в Петрокоммуну, стал совсем иным по своему духу.
Огромные заводы, что служили раньше опорой экономики могущественной империи – Путиловский, Обуховский, Металлургический, – ныне еле коптили небо высокими трубами.
Закрыты были большие верфи, кроме одной, простаивали многочисленные мелкие предприятия и фабрики. Пролетариат на собственной шкуре познал прелести советской власти с ее пайком из ржавой селедки, надоевшей до смерти перловой кашей, с принудительной мобилизацией и внушавшими панический ужас ревтройками.
Четыре страшные зимы пережил город, население которого за это время сократилось чуть ли не вдвое. Голод и холод, тиф, холера и другие болезни выкашивали людей, как в чумной год.
Отсутствие нефти и угля парализовало всю городскую инфраструктуру, почти не работали электростанции, давая только самую малость тока, а значит, останавливались заводы и фабрики, не работал водопровод и канализация, не дребезжали по улицам знаменитые петербургские трамваи.
Правда, большевики пытались кое-что наладить из ими же порушенного. На принудительные заготовки дров и торфа выгоняли «бывших», в категорию которых попадали все, кто до революции имел хоть какой-то достаток, – интеллигенцию, буржуазию, мещан, торговцев, бывших чиновников и служащих. Те работали хоть и неумело, но старательно, ибо смерть от голода казалась им еще горше.
Именно за нищенский паек, дававший возможность хоть как-то выжить и накормить голодающих детишек, большевикам удалось заставить население признать их власть и работать на нее. Продовольственные карточки служили тем регулятором, что отделяли живых от мертвых. Совершенно прав был Владимир Ленин, когда говорил, что тот, кто контролирует и выделяет хлеб, тот и держит власть. Потому паек давался не всем – часть «бывших» обрекли на жуткую голодную смерть.
Даже престарелая дочь Пушкина, Мария Александровна, что пришла просить хлеб к наркому просвещения Луначарскому, не получила заветные карточки.
Нет, нарком-сибарит ее не выгнал, чай, не прежний режим, – лениво пожевывая осетрину, оставшуюся от плотного обеда, он, весело поблескивая стеклами очков, созвал всех ответственных работников, дабы они вживую полюбовались на уцелевшую картинку старого мира, легенду, так сказать. А потом выпроводили старуху на улицу, не дав куска хлеба, – та просто не пережила зиму…
Но принимаемые большевиками меры были паллиативом – торф и дрова плохая замена углю и нефти, а заморенные лошадки конки совсем не чета трамваю, что ходил на электричестве. А без последнего и заводы едва теплились, работая, в лучшем случае, на одну десятую часть своих отнюдь не малых мощностей.
Диктатура пролетариата, у большей части столичных рабочих сейчас вызывала резкое отторжение. Всеобщая уравниловка, когда чернорабочий и квалифицированный токарь получали один и тот же паек, вызывала ожесточенное неприятие у той части мастеровых, которую Ленин называл «рабочей аристократией» и «прислужниками буржуазии».
Маргиналы и люмпены, массово вброшенные в годы войны в ряды настоящих пролетариев, были полностью лояльны к большевистскому режиму, ибо тот осуществил их самые заветные чаяния – работать поменьше, а лучше совсем не трудиться, зато получать побольше.
И правильно – разница всегда есть, согласно диалектическому материализму: или быть в чистой одежде, с хлебушком ситным на обед, с «наганом» в кобуре, числясь в заводском комитете, или пахать у станка, на перловке, сваренной в воде, без капли жира…
Ташкент
– Салям алейкум, почтенный! Вот так встреча – два сибиряка и снова посредине жары, только не в пустыне, а в городе!
– И тебе не хворать! Надо же – не думал, что все дороги ведут в Ташкент! Гляжу, опять русским офицером стал, а не местным курбаши, как я. И куда теперь дальше пошлют, Миша?
Вощилло усмехнулся, крепко обнимая за плечи Гордеева, обмундированного уже не в халат, а в униформу бронетанковых частей, в каковых числились и команды «БМВ» и бронепоездов.
– Прицеплю своего «Буйного» к паровозу, и потащит он нас до славного города Оренбурга!
– Так сгонял бы сам, твоя бронированная лохань по рельсам как птичка порхает! Намного быстрее бы дошел…
– Моторесурс и так не ахти, чего движки зазря гробить – в бою нужда часто припирает переменный ход применять. Ты же не будешь перелеты устраивать, свои «Либерти» напрасно гонять? На платформы «этажерки» потихоньку погрузишь и поедешь в классном вагоне, с комфортом, вино потягивая, любуясь местными окрестностями.
– С вином ты не ошибся, – засмеялся Вощилло, – с удовольствием напьемся, победа как-никак! А вот насчет аэропланов прогадал – последний исправный, как и всю матчасть, в другой авиаотряд передал. Так что налегке возвращаемся, три вагона завтра подадут. И любоваться пустынями не будем, обрыдло все, и жара, и аксакалы с саксаулами, и эти гребаные пески, век бы их не видеть!
– Вижу, достало тебя все! – Гордеев засмеялся, но, склонившись к плечу приятеля, заговорщицки зашептал: – Отдохнуть не надейся! Поступила радиограмма – идем бить большевиков… До самой Москвы!
– Да ты что?!
Вощилло выдохнул воздух, не в силах поверить услышанному – три года он не был на Волге и вот, наконец, сможет вернуться домой. Пролететь над маленьким волжским городком, разбудив его сон гулом мотора, к великой радости местной детворы.
– Ну дай бог, заждались!
– Да, время пришло, дружище! Надеюсь увидеть нашу Белокаменную без этих красных тряпок!
Командир бронемотовагона с неприкрытой ненавистью в глазах кивнул на обрывки кумачового транспаранта, свисающие с испещренной пулями водонапорной башни.
– Местных большевиков мы извели, а тех, кто разбежался, эмир передушит, как хорь курей, да на кольях рассадит и в кипятке сварит! Да и семиреченские казаки ему помогут, уж больно сильно им местный совдеп в Верном кровушку выцедил!
Вощилло скривил губы в злой гримасе. Подполковник только здесь, в Туркестане понял, насколько жестокой может быть гражданская война, когда все дерутся против всех без всякой жалости. Когда крестьяне-новоселы насмерть режутся со старожилами, избивая целыми аулами инородцев, сжигая казачьи станицы вместе с жителями. И в отместку им устраивают кровавую бойню – Восток не знает жалости, это не Россия, и жестокость в здешних местах обыденное явление.
Воспоминания нахлынули такой горькой и страшной волною, что перед глазами пошла мутная пелена. Из нее выныривали перед глазами ужасные сцены – много он здесь повидал казненных! Да еще так изуверски замученных людей, что нормальный человек чуть ли с ума не сходил. И летчик выругался, не в силах скинуть с души чудовищный груз:
– Пусть будет проклята эта война!
Петроград
Политика советской власти с самых первых дней вызвала серьезное недовольство квалифицированных мастеровых, так называемой «рабочей аристократии», вот только за чернорабочими стояли большевики. И крови они не боялись, уже в ноябре 1917 года разогнав пулеметным огнем рабочие демонстрации в поддержку Учредительного Собрания.
Дальше – больше!
Рабочих, не желающих трудиться на диктатуру пролетариата бесплатно, в порядке революционной сознательности, в затянувшемся на годы «военного коммунизма» бесконечном субботнике, просто заставили встать к своим станкам открытым террором.
Ведь всякая революция – это война, которая ненасытно требует патронов и снарядов, винтовок и пулеметов, сапог, револьверов и орудийных лафетов!
А где их взять прикажете, если все царские склады за три года советской власти порядком опустошили?!
Потому большевики учредили революционные тройки из ответственного партийца, члена трибунала и чекиста, которые, не утруждаясь даже видимостью «социалистической законности», выносили расстрельные приговоры злостным «саботажникам и лодырям». Других же просто мобилизовали и приставили обратно к станкам, но уже под угрозой смертной казни за попытку побега с предприятия.
«Рабочей аристократии», столь ненавистной Ленину, хорошо пустили кровь осенью 1919 года, когда войска генерала Юденича шли на Петроград. А заодно «почистили» город от тех, кто, притаившись, ждал прихода белых.
Расстреливали по нескольку сотен человек в день, кладя из пулеметов бывших офицеров, чиновников, профессоров и умелых мастеровых. Последних перебили бы всех – уж слишком «несознательные», но ведь кто-то должен трудиться в городе. Ведь слишком много в нем тех, кто не работает, но кушать хочет хорошо, – от партийных товарищей, совслужащих и «социально близких» до откровенной уголовщины, что все эти годы буквально процветала, как сорняк на куче навоза.
