Фартовый. Лихие 90-е (СИ) - Лавров Егор
— Да-да, — киваю я. — Уже убираю. Пациент. Особый случай.
Ванюша заперся и не открывает дверь! А вдруг он что-то с собой сделает?
Твою мать! Это уже серьёзно! Я ж этого парня полгода веду, и всё же хорошо было. И чего он сорвался-то? Дома среда пагубная…
— Двадцать! — выкрикивает ара джан.
Куда ты лезешь, дурашка?
Плим…
Погоди, Ванюша, я скоро прибегу. Мне ж всего минута нужна. Одна только минута! Но партнёры, как назло, тянут время. Да хватит пялиться в свои карты, эта раздача — моя!
— Вскрываемся!!! — чуть ли не кричу я.
— Нет! — качает головой армянин. — Играем! Тридцать!
Мужик! Ну, зачем?..
До свидания, малыш
Я упал, а ты летишь
Ну и ладно улетай
В рай
Ничего-ничего мы увидимся еще
Я и сам, я и сам
Назло врагам
Буду там
— А можно, пожалуйста, уже кассету поменять? — морщится юнец. — А лучше вообще выключить. А то очень отвлекает.
— Ни в коем случае, — отрезает Антон. — Это лучшие хиты девяносто третьего. Без хитов мы не играем. Как закончится, поставлю девяносто четвёртый.
Парняга вздыхает и качает головой. Ничего, помучайся немного. А ставки тем временем растут.
Плим.
Андрей Викторович! Ваня на окно залез! Мы на 12ом этаже!!!
Твою ж мать! Погоди ещё минуточку, придумай что-нибудь, уже бегу! Успокоительного на вас не хватает!
На стол опускается пятая карта. Сучонок сдвигает все свои фишки к центру.
— Ва-банк! — гордо заявляет он.
Куда-то ты лезешь, червяк половинчатый? Сегодня точно не твой день. Но… ставку надо чем-то покрывать.
Кир кивает на мою правую руку. На безымянном пальце печатка. Для меня она бесценна, память о делах минувших лет. Сокровище. Я сто раз говорил, что скорее умру, чем…
Ладно, хрен с ним. Сегодня — мой день! И через мгновение я верну ее обратно.
Снимаю печатку и кладу поверх кучи фишек.
— Вы реально считаете, что я соглашусь на вашу безделушку? — заморыш брезгливо берёт кольцо двумя пальцами.
— Я покрою, — коротко бросает Кир, забирает перстень и кидает на стол пачку пятитысячных.
Уууххх, осталось разобраться с арой-джаном. Он задумчиво трёт подбородок и шевелит губами, видимо, делая подсчёты.
Звонит телефон.
— Доктор! Доктор! — звучит встревоженный и испуганный голос. — Что нам делать⁈
— Я вам звонил… — начинаю я.
— Да-да, — взволнованно перебивает она, а издалека, будто из глубины квартиры несутся дикие вопли Ванюши.
— Не подходите! Не подходите! Я сейчас прыгну!
— Он выпрыгнет!!! Доктор!!!
Я бросаю карты и встаю.
— Я уже бегу! — говорю я. — Не подходите к нему и говорите спокойно. Я недалеко, буду через семь-десять минут.
Она отключается.
— Ты чего? — широко раскрывает глаза Кир.
Шестьдесят тысяч за вечер коту под хвост и перстень туда же.
— Пас, бл*дь! — зло бросаю я.
Придётся бежать, это здесь, недалеко. Минут пять, самое большее.
— Андрей!
— Пациент! — мотаю я головой.
А сердце жмёт, щемит и колотится как сумасшедшее. Достали! Хренов игроман!
— До свидания! — хриплю я и бросаюсь к выходу.
— Какое тебе дело! — кричит в спину Кир. — Рабочий день окончен, пусть хоть на головах теперь ходят, выкидываются из окон, топятся, вены режут!
Я не останавливаюсь, соскакиваю с уродского крылечка и несусь, как лось. Гав! Гав! Да твою ж мать! Эта хренова собака Баскервилей с пластиковым воротником несётся за мной.
Отвали, тварь! Пытается на ходу вцепиться мне в ногу. А я пытаюсь на ходу позвонить Светлане Сергеевне, но она снова не берёт трубку.
Я останавливаюсь на краю тротуара, пропуская машину, и эта псина добивается-таки своего. Воротник этот для такой холеры сущая чепуха.
— А-а-а! — ору я от боли и пытаюсь выдрать ногу из пасти. — Сука-а-а!
Вырываюсь и бросаюсь на дорогу, и тут же раздаётся бешеный скрип тормозов, но я как супермен не останавливаюсь и не вижу преград. Раздаётся удар, звон, лязг железа и визг собаки. Сердце обрывается. Боль огнём разливается по груди. Как же больно! И в ноге, и в груди — везде боль. И звон в ушах. Что это за звон? Будто сумасшедший велосипедист дорвался до звоночка…
Дзинь-дзинь, дзинь-дзинь!
Ноги не слушаются. Я останавливаюсь и оборачиваюсь. Стоять… не падать…
Плим…
Ванечка спрыгнул!
До свидания, малыш
Я упал, а ты летишь
Ну и ладно улетай
В рай
Твою же мать! «Агата Кристи» вспомнилась не вовремя… Ванечке конец. Собаке конец. «Агате Кристи» тоже конец. Всем конец… Я поворачиваю голову и вижу источник сумасшедшего звона. На меня несётся красный лупоглазый трамвай.
Я и сам, я и сам
Назло врагам
Буду там
Дзинь-дзинь…
2. Нет я не верю, что это все нельзя вернуть
— Ром, Ромыч! Вставай, мать твою!
— А он дышит хоть?
— Может, скорую?
Меня тормошит сразу несколько рук, и от этих движений голова раскалывается, будто по мне проехался каток. Блин. Не каток, а трамвай! Капец. Значит я выжил. Похоже, да. А страху-то, страху-то было…
— Ты дебил? — злится кто-то. — Давай ещё ментов до кучи, чтоб нас тут всех разом накрыли.
Где-то на фоне всего этого различаю голос неутомимого Кузьмина:
Нет я не верю, что это все нельзя вернуть
Нет я не верю, что нет просвета в этой тьме
Нет я не верю, что только в бедах жизни суть
Нет я не верю, что нет счастья на земле…
Капец, кассета по второму кругу пошла. Морщусь. Наверное, меня обратно в ветеринарку притащили. Или в депо. Нет, точно, в ветеринарку. Ещё Кузьмин не допел…
Чувствую, как по лицу медленно катится капля. Надеюсь, не позорная слеза. С трудом поднимаю руку и трогаю след. Холодный. Провожу выше — на лбу лежит несколько кусочков льда.
От прикосновения они разлетаются, по шее текут отвратительные холодные струйки. С первой помощью дело у Антохи поставлено из рук вон плохо… Как же они кошаков реанимируют и прочую живность?
— О, шевелится!
— Это инстинкты! Курица тоже без башки ещё бегает.
Волной проносится громкий ржач. Нет, всё-таки, в депо…
Голоса незнакомые, и среди них явно нет ни Кира, ни Антохи. Ну да, они же не знают, наверное… Хотя могли же видеть или слышать.
— У Романыча башка-то на месте, — встревает неуверенный бас.
Походу ещё какой-то Романыч пострадал. Вагоновожатый, наверное.
— Льда ещё принесите! — к мужскому хору подключается женский резкий и въедливый голос с командными нотками. — Разорались, бестолочи. В зале услышат!
Как электродрель. На удивление, гул в комнате становится тише. Толпа переходит на шипящий шёпот.
— Ромыч, вставай, говорю! — меня хватают за край рубашки, слегка приподнимают и бросают обратно.
— А-а-а! — вскрикиваю я. — Голова! Капец! Вы чего творите, трамвайщики хреновы! На рельсах не убили, так здесь хотите прикончить?
— Живой! — раздаётся одновременно с разных сторон.
— Вставай! — тормошат меня.
— Что за рельсы? Тебе совсем кукуху отбили?
С трудом продираю глаза.
Фокусируюсь на рыжей круглой морде, которая явно ждет пояснений. Игнорирую вопрос и оглядываюсь.
Я в помещении, похожем на каморку папы Карло. Белые стены усеяны крючками, на которых зацеплена одежда. На потолке одинокая лампочка на проводке. Я лежу на продавленном диване, голова — на плотном комке, камень мне что ли подложили. Шея затекла так, что не могу пошевелиться.
Надо мной склоняются несколько лиц — парни, девчонки, лет по восемнадцать-двадцать. Смотрят испуганно, внимательно, озабоченно.
