Комсомолец - Федин Андрей Анатольевич
– Двенадцать. Я тогда разводился с женой.
– Помню. Не женился больше?
– Не было времени на глупости. Работал.
Гомонова кивнула.
– Слышала, тебя поставили генеральным на Костомукшский ГОК. Поздравляю. Помнится, ты всегда хотел стать большим начальником. Молодец, добился своего. Не сомневалась, что у тебя получится.
Она варежкой стряхнула с рукава моей куртки льдинки.
– То устаревшая информация, Людмила Сергеевна. Я уж почти год безработный.
– Подвинули?
Женщина нахмурила брови.
– Уволился. Сам.
– Почему?
У моей бывшей руководительницы дипломным проектом побелел заостренный кончик носа, так всегда случалось, когда она сердилась.
– После второго инфаркта. Написал заявление сразу, как вышел из больницы. Решил, что хватит с меня работы. Захотел пожить подольше, пообщаться с детьми, понянчить внуков. В директорском кресле вряд ли бы дотянул до сегодняшнего дня с моим-то сердцем. Вот такие пироги с капустой, Людмила Сергеевна.
Я прижал руку к груди, где с самого утра не угасала боль после разговора с сыном.
– Ну… и правильно сделал. Здоровье важнее.
– Я тоже так решил.
Вдохнул полной грудью, скривил губы.
– Ну и как, пообщался с детишками? – спросила Гомонова.
– Пообщался.
– Помнится, у тебя были мальчишки? Двое? Взрослые поди уже. Где они сейчас?
– Старший в Москве, – сказал я. – На прошлой неделе у него был.
– Учится?
– Закончил МГУ. Программист.
– Не пошел по отцовским стопам. Молодец.
– А младший здесь, в Зареченске. В Горном. Третий курс. Подземные горные работы. Подумывает перевестись на взрывное дело. Говорит, там больше перспектив. Хотя я и без всяких перспектив мог бы его хорошо пристроить. Хоть здесь, хоть в Череповце. Не поверите, живет в том же общежитии, где когда-то обитал я. Вот только сегодня утром с ним разговаривал. Предлагал ему переехать ко мне, я снял здесь квартиру неподалеку от Горного института…
– Теперь он университет.
– Да, слышал.
– И что сын? – спросила Гомонова. – Не согласился жить вместе с папой?
Я покачал головой.
– Не захотел. И денег не взял. Гордый…
Людмила Сергеевна взяла меня под руку.
Мы зашагали по аллее. Под ногами у нас хрустели сугробы. Зима в Зареченске выдалась снежной, такие здесь случались редко. Хотя, по словам Гомоновой, в семидесятом, когда в этом самом парке рядом с памятником Пушкину убили ее старшую сестру, снега в городе навалило на порядок больше. Помню, Людмила Сергеевна рассказывала: сугробы в том году были едва ли не до пояса. Я насмотрелся на подобные и в Череповце, где почти десять лет проходил в замах, и в Костомукше, куда отправился «генералить».
Я вел своего бывшего институтского куратора по знакомым со времен учебы местам. Почти не смотрел по сторонам (все эти повороты аллеи хорошо помнил: много раз гулял по ним с девчонками). Перчаткой утирал со лба снежинки и капли пота. То и дело судорожно вдыхал морозный воздух, оттягивал тугой ворот: сегодня он казался мне удавкой. Ну и, конечно же, морщился от сердечной боли, привычно, почти не замечая ее: давно смирился с ее появлениями. С самого утра во рту стоял привкус лекарств.
Говорил в основном я. Рассказывал о своих детях. О том, что старший нашел в Москве неплохую работу по специальности, снимает квартиру на пару с симпатичной девицей. Твердит, что хорошо зарабатывает. Не берет у меня денег, все, что я ему посылал, переправлял и переправляет младшему брату, не сообщая, откуда те немалые суммы берутся. Потому что младшенький от моих подачек отказался. Все возвращал, до копейки. Так и не простил мне развода с их матерью. Ведь та напела детям, что это я их бросил.
Чувствовал, как по спине под одеждой скользят вдоль позвоночника капли пота. Мысленно ругал себя за то, что слишком тепло оделся. Радовался, что именно сегодня двадцать пятое января, и мне есть кому выговориться: не сомневался, что встречу Людмилу Сергеевну в Пушкинском парке… если та еще жива. Непростой утренний разговор с сыном оставил мрачное, тягостное впечатление; давил на сердце, причем мне все больше казалось, что давил не только в переносном смысле.
Я замолчал, остановился, перевел дыхание.
Ветер швырнул мне в лицо десяток похожих на ледышки колючих снежинок, заставил зажмуриться. Рука по привычке легла на грудь, поверх источника боли.
– Димочка, тебе плохо? – спросила Людмила Сергеевна.
Голос звучал приглушенно, будто вдалеке.
– Опять сердце пошаливает, – сказал я.
– Тебе нужно присесть.
– Сейчас все пройдет. Не переживайте.
Заставил себя улыбнуться.
И боль действительно притихла. Утренние таблетки подействовали, как раз вовремя: я потянулся за новой дозой лекарств. Зато закружилась голова. Будто я резко встал. Я пошатнулся, но устоял. Видел, как шевелились губы на лице у Гомоновой. Но не расслышал ни слова. Будто оглох. Заметил тревогу в глазах своего бывшего институтского куратора, когда меня резко повело в сторону, и я сообразил, что все же падаю. Перед глазами мелькнул памятник Пушкину. «Неужто мы успели навернуть круг по парку?» – подумал я за мгновение до того, как провалился в темноту.
* * *Я склонил голову над раковиной, смотрел на падавшие из крана капли. Невольно вел им подсчет. И шарил в памяти. Но не находил ни одного воспоминания, что следовало бы по временной шкале за моим падением в парке. Январь. Двадцать пятое число. Зареченск. Завтрак, встреча с сыном, прогулка с Людмилой Сергеевной по Пушкинскому парку. Все это было словно вчера. А потом – пробуждение в комнате общежития. Зеленая (точно не январская) листва на тополях за окном. И лицо незнакомого паренька в зеркале.
Посмотрел на тюбик зубной пасты, что сжимал в руке. «Поморин». Раньше такой не видел; или видел, но позабыл об этом. Отвинтил колпачок, попробовал пасту на вкус. Мятная. Невкусная. Сплюнул остатки пасты в раковину. Смыл их водой. Бывали ли у меня раньше сны, когда я чувствовал привкус мяты, улавливал удушающий запашок хлорки, ощущал головную боль? Помню, как во сне понимал, что сплю, пытался те сны продлить или прогнать. Но такие, похожие на реальность вплоть до мелочей, не припоминал.
А если рассмотреть версию со смертью? Предположить, что я все же умер там, в январском парке, мое тело отправили в морг, а не в реанимацию. Что тогда? Не помню светлого тоннеля и доброго старца. Где я сейчас? В раю, в аду или в чистилище? Уж точно не ушел на перерождение: у моего отражения не облик младенца и даже не мой собственный (это если предположить, что я случайно заглянул в собственное будущее, а не прожил в нем десятки лет). Переселение душ? «Янки при дворе короля Артура»?
Я повернулся к окну. Коснулся взглядом стен домов, что виднелись сквозь листву. Знакомые, сомневаюсь, что спутал бы эту часть зареченского проспекта Ленина с любым другим местом, уж очень часто я замечал ее, глядя в окно. Вот и сейчас мне казалось: видел эти дома буквально вчера. Но не пошарпанными временем и непогодой, как сейчас. А совсем иными, свежеокрашенными, с пластиковыми стеклопакетами, застекленными балконами. Помнил я их и в нынешнем состоянии: похожими они были в первой половине девяностых годов.
Вот только сейчас явно не девяностые, нисколько не сомневался в этом. Иначе где знакомый линолеум в коридоре? Где следы постперестроечной демократии в виде похабных надписей на стенах и окурков на полу? Во времена моего студенчества в общежитии даже под утро не бывало тишины: кто-то возвращался с гулянки, кто-то собирался на работу под громкие вопли телевизора. И вряд ли я попал в будущее: уж очень архаичным выглядело все вокруг, ну прямо совдеповская обстановка из моего детства.
