Я, колдунья и полосатый кот (СИ) - Волков Игорь Владимирович
— Дров нарубить не наказываю, пусть раны заживут, а водицы натаскать, тут и дитятя справится. И поленьев потом приволоки. Снеди разной наготовлю, коль постояльцы у нас завелись.
Травница подтолкнула меня к двери.
— Што встал-то?! Топай. За плетень выйдешь, полверсты на восход махнёшь, там колодец и обнаружишь. Токмо не сверзнись туда, вылавливать не стану.
Я уныло поплёлся выполнять задание. Возникало ощущение, что я сейчас играю в РПГ, где мне ещё долго предстоит качать своего перса, выполняя нелепые задания для получения нищенских очков опыта. Нормальный квест ещё нескоро дадут. Вряд ли раньше пятого уровня.
Слава богу, дом Агриппины стоял на краю поселения. Никто на меня не таращился, собаки не лаяли, а дети не кидались залепушными яблоками. Или вообще какой-нибудь плечистый парняга мог бы подвалить да поинтересоваться — кого в деревне знаю, и как в избу правильно входить нужно... Нет уж, нет уж. Знакомиться с селянами я не спешил. Явно живут по собственному укладу, в котором я не разбираюсь. Нарушу что-нибудь — башку отшибут. Пожалуй, пусть меня травница дальше за дебила держит. Глядишь, ни у кого на меня рука не поднимется.
Под невесёлые мысли я добрался до колодца, чтобы покрыть себя несмываемым позором.
Несчастные два ведра я принёс только с пятой попытки. То плохо крепил на коромысле, то спотыкался, разливая воду на себя и пыльную дорогу. Увидев меня, измазанного и промокшего, Агриппина закатилась таким смехом, что возникли подозрения относительно трав, которые она собирает. Уж не покуривает ли втихаря запрещёночку? Вот сдам её участковому, будет знать!
Девушка, продолжая похрюкивать, вытерла выступившие от хохота слезы.
— Ты как до стольких лет дожил, горе луковое? — она подхватила коромысло и вызволила меня из-под его тяжести. — На печи сидел, а мамка с тятькой петушками сахарными угощали, крендельками потчевали, пылинки с чадушки сдували? Эх... Помощник из тебя, што из кутьки — дудка. Хорошо, топор не дала. Убился бы махом. Иди в дом, кафтан свой у печки разложи, пусть сушится. Ой, сызнова сомом таращится да пастью хлопает! Дам я тебе тряпок срам прикрыть! Нешто мне им любоваться приятно будет!
***
Одежда сохла. Я сидел у окна, закутавшись в выданную мне дерюгу и глядя на наползающие сумерки. Солнце уже провалилось за горизонт, но ещё не потухло, подсвечивая облака оранжевым. В воздухе плясали комары-толкунчики. Я всегда поражался их танцам, наглядно демонстрировавшим броуновское движение частиц. Конечно, насекомые — не молекулы, но объяснить на их примере школотрону нудятину из физики вполне реально.
— А почему они в избу не залетают? — спросил я. — Ни комары, ни мухи, ни прочая гадость с крылышками. Ты даже ставни не прикрываешь. Занавески раздвинуты, опять же.
— Заговор наложила, — пояснила Агриппина. — Вот и не суются.
Она устроилась за прялкой, ловко перебирая пальцами, превращавшими всклокоченную шерсть в лохматую нить, которую девушка потом наматывала на веретено.
— Я... — травница умолкла, прислушавшись.
Скрипнула дверь, затем в сенях что-то глухо стукнуло. Секундой позже раздался грохот падающей посуды, сопровождавшийся чьими-то неразборчивыми ругательствами.
— Явился не запылился! — воскликнула Агриппина и выбежала из горницы.
— Агриппинушка, голубка моя! — пробубнил заплетающийся бас. — Вот и Васютка нагрянул!
— Опять нажрался, окаянный?! — в голосе девушки появились мерзкие сварливые ноты. — Скотина ты безрогая! Всю жизнь мне испоганил! Когда ж это закончится?!
— Не могу я, понимаешь, не могу! Мочи больше нет! Раньше-то красавиц был, статный, крепкий, взгляд пылает! А сейчас гляну на своё отражение, и утопиться хочется.
— Смотрю, ты и утопился. Сколько? Бочку опорожнил аль две?!
— Не бранись, хозяюшка! Единственную капельку на язык капнул да кружку понюхал.
Что-то опять загремело. Я замер, вслушиваясь в аудиоспектакль под названием «семейная драма». Васян, оказывается, пьянь редкостная! Нужно у Агриппины узнать, где в деревне выпивку достать можно. Он завтра с похмелья проснётся, я же ему пивка холодненького подгоню или сидра. Сразу и подружимся.
Вернулась травница. Растрёпанная, раскрасневшаяся. Взор потупила. С чего б, интересно?
— Ты, молодяжнек, не подумай лишнего, — глаз не подняла, говорит заискивающе, — Василий хороший. Держится строго три луны, на четвёртую срывается. Тяжко ему. Смириться с потерей не желает. Вот и пьёт иногда. А мне по утрам слушай: «Лебёдушка моя, снеси водицы студёной доброму молодцу перед смертью! Пришёл час расставания! Схорони меня под дубом столетним, навещай по праздникам!»
— Юрой меня зовут, — напомнил я. — Где, говоришь, кладовка у тебя?
— Кладовка?.. — не поняла девушка.
— Василий-то в слюни упоролся. Сторожить меня некому, запирай на ночь.
— Упоролся в слюни... Метко подмечено, запомню... Юра... Ты на печку полезай. Перина мягкая, уснёшь быстро. Мне она в ночь не надобна. До зорьки с пропойцей на сеновале проторчу. А ты почивай. Лучину загаси обязательно, а не то пожар учинишь!
Ушла. Я задул лучину, потом влез на печь. Не обманула. Перина оказалась необычайно мягкой, буквально засасывающей в себя. От неё пахло сдобой, сегодняшней репой, пряными травами... А ещё сюда примешивался едва уловимый запах женского тела. Он оказался настолько приятным, почти родным, что я зарылся лицом в мягкие складки и мгновенно провалился в сон.
Глазам предстала картинка, напоминавшая кат-сцену. Несуществующая камера ходила из стороны в сторону, показывая тёмное помещение. Вот лежит моё тело, вот печка, вот стол табуреты и лавка... Постойте, кто же стоит посреди горницы?! Мама! Я видел её со спины, но сразу узнал. Обрадовался, будто ребёнок, хотя всё ещё в глубине души дулся на то, что она поддержала отца, назвавшего меня неудачником. Волосы матери странно шевелились. Нет, не на ветру или от сквозняка. В движениях присутствовало нечто неестественное. Я крутанул колесо несуществующей мышки, приблизив картинку, всмотрелся и заорал. В маминых волосах, оказавшихся спутанными клочками паутины, копошились крупные лоснящиеся пауки. Каждый раз, когда они шевелились, раздавался звук, напоминавший металлический скрежет по стеклу.
Разбуженный собственным криком я подпрыгнул, свалился с печи, и в тот же момент «камера» вновь вернулась к виду от первого лица. Я вытер пот, успокоил дыхание. Приснится же дрянь! Потом взглянул в окно и потерял дар речи. Там, едва подсвечиваемый луной, клокотал и перекатывался густой туман. Он не подступал к самому дому, словно чего-то опасаясь, и между избой и границей мглы колыхалась полупрозрачная дымка. Дальше всё утопало в белёсом мареве, поглотившем окрестности.
Мной овладело необъяснимое любопытство. Даже не пытаясь воспользоваться дверью, я вылез в окно, приземлившись босыми ногами на мокрую землю. Повёл плечами. Холодно! Расстояние до «облака», по моим прикидкам, составляло метров семь. Я посмотрел наверх. Нет, это не облако. Колодец тумана, края которого теряются в ночных небесах.
Шаг, другой... Внезапно стена тумана придвинулась, или это я неведомым образом перенёсся в пространстве, ткнувшись носом во что-то плотное и пружинящее. Провёл ладонью по поверхности, убедившись, что так и есть. Мглу будто покрывала влажная плёнка, отталкивавшая руку назад. Я надавил сильнее, пальцы ощутили сопротивление, тем не менее, начали погружаться внутрь. Хлюпнуло. Рука провалилась по локоть. Лишь бы никто не пожал. Иначе инфаркт гарантирован.
Её не пожали. Облизнули. Чей-то язык, полностью накрывший ладонь и выступивший за её пределы, медленно прошёлся по поверхности кожи, давая возможность каждому сосочку насладиться вкусом соли и пота. «Как куском тухлого мяса провели», — мелькнула мысль. Вслед за ней в глубине тумана кто-то сладко причмокнул.
Я ощутил резкую боль в гортани. Её разрывало и жгло. И лишь потом до меня дошло, что я ору на пределах возможностей голосовых связок. Во рту появился привкус крови, уши заложило, в глазах помутнело. В спину ударило, я ощутил, как меня волочёт вглубь тумана.
