Второе счастье - Игорь Черемис
А вывод о невозможности побега я сделал после просмотра семейных портретов, которые в очередной раз напомнили мне, что я знаю будущее и что с этим знанием нужно что-то делать.
* * *
Просмотр фотоальбомов — чуть ли не первое испытание, которому подвергают тех, кто потенциально может стать новым членом семьи. Занимается этим обычно старшее поколение, которое находит данную процедуру очень забавной — возможно, это своего рода месть за годы унижений, которым подвергают родителей и бабушек с дедушками подрастающие детки. Отсюда все эти детсадовские зайчики и снежинки, отсюда же странное голопопое создание, в котором можно узнать свою избранницу или избранника только с очень большим трудом и по косвенным признакам.
Бабушка Аллы исключением не была и в первый же вечер притащила в условно нашу с Аллой комнату большую толстую книгу в синем бархатном переплете. Сложно, сказать, сколько лет было этому бархату, но он славно послужил этой семье, скрывая под собой архив фотографических карточек совершенно незнакомых мне людей, которые после объяснений оказывались предками Аллы с отцовской линии; разумеется, я тут же забывал и их имена, и степень родства, и даже то, живы они на данный момент или уже отошли в мир иной.
Но на изображения моей — уже можно сказать и так — невесты в самом нежном возрасте я смотрел с некоторым любопытством. Конечно, меня не слишком привлекали замечания Елизаветы Петровны, которые, откровенно говоря, были на грани фола. «Посмотри, Егор, как забавно она села в лужу, это она в годик», «А это она только что очень мило обкакалась» — и всё это под не менее забавное и милое возмущение виновницы торжества. Просто по детским фотографиям матери легче всего представить, каким получится наш ребенок, если он надумает родиться мальчиком. Девочки чаще всего шли в отцов, но до своих дошкольных фотографий я смогу добраться только летом, на родине. В Москву я их, конечно, не привёз.
Было в архиве и фото мамы Аллы — они были немного похожими с дочерью, но это из-за одинаковых форм глаз и бровей — самых характерных частей любого лица — и слегка русых волос. Один из снимков, похоже, был сделан незадолго до её смерти — женщина сильно осунулась, опиралась на трость, и было видно, что стоять ей тяжело.
— Этот мы на юге, когда в санаторий ездили, — пояснила Алла, заметив мой интерес к этой фотографии. — Мама тогда уже с трудом ходила, но таскалась со мной всюду… а я не понимала, что ли? Мне и на экскурсии хотелось, и на пляж, и в кафе посидеть… Я дура?
— Нет, не дура. Это другое… тебе сколько тогда было? Лет пятнадцать?
— Почти четырнадцать, огромная уже кобыла была.
— Да какая огромная, ты и сейчас некрупная, — я улыбнулся в ответ на возмущенный писк. — Ты подростком была, подростки редко на чужие проблемы внимание обращают, им бы со своими разобраться, которые самые сложные и неразрешимые. Так что всё нормально. Думаю, твоя мама это понимала. Да и если бы ей совсем тяжело было, она бы сказала. Ты на неё похожа очень.
Алла немного приободрилась.
— Я ей тоже так говорю, но она не верит, — включилась Елизавета Петровна.
— Слушайся бабушку, Ал, она права. Действительно похожи.
— Надеюсь, — засмущалась Алла. — Но по мне — я на неё совсем не похожа… нос картошкой… ненавижу его!
Я секунду поразмышлял, но решил пока не говорить, что нос у неё как раз от мамы. И просто промолчал. Так меньше шансов нарваться на что-то неприятное. Женщины и их внешность были очень опасной темой.
А потом очередь дошла и до папы. Правда, большинство его фото были сделаны давно — когда дочь была маленькой, а жена — здоровой. Мне понравилась одна — трехлетняя, судя отметке на обороте, Алла с отцом и матерью были застигнуты неизвестным фотографом на каком-то пикнике среди редких березок. Девочка в «мухоморном» сарафанчике и такой же панамке смотрела куда-то в сторону, а её родители улыбались в объектив и стояли с приветливо поднятыми руками. Жаль, что фотография была мутноватой и с коричневым подтеком — такое случалось, если плохо смыть закрепитель. Впрочем, и по этому снимку я понял, что губы у Аллы как раз отцовы.
И лишь в самом конце мне показали совместную фотографию родителей Аллы, сделанную примерно в одно время с тем снимком, где её мама была одна. Муж смотрел на подурневшую жену с любовью и обожанием — это было хорошо заметно, и мне такое отношение понравилось. А я смотрел на него — и не мог отделаться от мысли, что я его знаю по своему будущему, и это знание не из приятных. Но сразу вспомнить ничего не смог — лишь перебирал другие фотографии и поддерживал беседу.
На возвращение воспоминаний о том, чего ещё не было, ушло несколько минут, и когда они оказались в моей голове, я с огромным трудом смог заставить себя остаться сидеть на месте.
* * *
Это было где-то в конце девяностых, точную дату я если и знал, то надежно забыл. Какой-то город в Сибири — кажется, как раз на Байкало-Амурской магистрали, очень важный для каких-то международных дел. И мэр этого города, который, наверное, искренне переживал, что все блага, которые жители этого медвежьего угла получали при кровавом совке, закончились с приходом рынка.
В городе был большой комбинат по производству чего-то ценного и редкоземельного; по обычаям девяностых, его приватизировали, а потом он оказался в руках одного из новых олигархов — не Ходорковского, я был уверен, что уж эту подробность запомнил бы. Комбинат продолжал генерировать большие деньги, только в город они не попадали, и когда мэр начал этим возмущаться, его просто послали. Но он оказался неугомонным и шумным, пошел не совсем туда, куда послали, а выше. Когда послали и там — ещё выше.
Где-то на уровне области хозяева комбината решили, что беспокойство выходит дороже цены одного патрона. Но тот олигарх то ли пожалел денег на патроны, то ли доверил щекотливую миссию не тем людям, а его подручные проявили ненужную в таких делах инициативу. Мэра и его жену вывезли на глухую заимку в тайгу, где они умирали страшно и долго, и двое их сыновей-школьников остались сиротами.
В новостях убийство мэра освещалось скупо, а вот последующие разборки во
