Галина Гончарова - Первые уроки
Она лезет, куда не надо.
Хамит кому ни попадя.
Влюбляется в антисоциальные элементы с дурными наклонностями. В крайнем случае, все окрестные принцы и короли — были ее. Если уж автор решал соригинальничать — героиня огребала себе на голову — и на всю оставшуюся (разумеется, лет так в 1000–5000) жизнь эльфа или дракона. Который вот сидел на своей кочке тоже лет так с тысячу и только ее и ждал.
Бывает.
В дополнение к уже сказанному, героиня постоянно рвется спасать мир, который прекрасно стоял миллион лет до нее и прекрасно простоял бы еще лет этак с миллиард — без нее.
И что тут от умного человека?
Кроме того, героине неоправданно везло всегда и во всем. Грубо говоря, если она падала с небоскреба — тут же находился либо ловящий ее герой, либо стог сена, либо свежеоткрытые магические способности или ангельские крылья.
В крайнем случае — ускоренная регенерация.
И Аля сильно подозревала, что если это другой мир — ей такая халява не светит. Зато светит загнуться без антибиотиков. Тем более, что по ее ощущениям даже кружку не мыли недели две. А саму сиделку — с рождения.
И девушка приняла простое решение.
Молчать.
Молчать и еще раз молчать!
Среди говорящих попугаев дольше живут те, которые меньше говорят. К людям это еще более применимо.
А жить — хочется. И не в местном дурдоме. Если тут вообще такие есть.
Хорошо еще — если дурдом. А если…
Святая инквизиция, например, пришельцев из другого мира первым делом бы протестировала на связь с дьяволом. То есть — притопила с камушком на шее. Выплывет — виновна. Дьявол ей помог. Не выплывет?
Братья. Она была невиновна. Помолимся же за ее грешную душу. Ибо все, что Бог не делает — все к лучшему.
Очень приятные ощущения.
Даже если все это бред — Аня подозревала, что и в бреду ей утопиться не захочется. Или торжественно сжечься. Кажется, это называлось аутодафе?
Поэтому — плевать, какой это мир, какой век (судя по обстановке — не больше пятнадцатого, даже зеркал нету!), какая планета…
Плевать на все, кроме своего здоровья.
Спать, набираться сил — и выздоравливать.
Спать.
Аля вздохнула поглубже — и принялась считать овец.
Уснула она на 16-й скотинке.
* * *
Второй культурный шок Алю ждал при следующем пробуждении. Вот так сидел в кустах — и ждал.
А что делать? Девушка проснулась, попила воды — и захотела на горшок. Верная сиделка, воняющая еще сильнее (ладно, был бы человек хороший, а ароматизировать любого можно) откинула одеяло и принялась подсовывать под Алино тело что-то вроде средневекового судна.
Действовала она так неловко и неумело, что пролежни были бы обеспечены. Или — уже. Но Але было не до пролежней. Дико расширенными глазами она смотрела на свое (какое, к чертям свинячьим, свое!?) тело. И понимала, что это — НЕ ОНА!!!
Аля от рождения была черноволосой, чуть смуглой, с серыми глазами. Всегда — не больше 46-го размера. То есть — вполне стандартная девушка при росте 170 см.
А тут!?
На простыне, которую тоже надо было бы уже месяц как постирать, расположилась полуобнаженная (розовая ночнушка задралась чуть ли не до пупа) рыхлая тушка размера этак 56-го. Или вообще шестидесятого. Весьма рыхлая и белокожая. И что самое ужасное — блондинка!!! Судя по растрепанным волосам, из длиннющей косы, которая тоже обнаружилась под одеялом.
Натуральная.
Аля ушла в глубокий обморок. Правда, описаться она смогла и в обмороке.
* * *
Третий раз девушка открыла глаза днем.
Ощущения опять были богомерзкими. Опять сухость во рту. Опять голова болела. Опять мутило. Про промежность лучше и не говорить. Если она и рожала, то по ощущениям — ребенок родился бешеным дикобразом. Но надо было хоть что-то сделать.
И кто-то держал ее за руку. И говорил.
— … а у висы Хадсон овца родила двухголового ягненка. Докторус, ну которого к тебе приглашали, поехал его посмотреть и сказал, что обязательно чучелко набьет и отправит в королевский музей диковинок. Он еще обещался сегодня заехать. Поглядеть на тебя. Ой, девочка моя, не умирай! Только не уходи! я ж тебя вскормила, на руках своих вынянчила, выносила, родненькую, и батюшку твоего тоже вынянчила! Ты ж у него одна, кровинушка! И у меня ты тоже одна! Как матушка твоя в землицу ушла, так и ты уйти хочешь. А он без тебя заболеет да зачахнет! А муженек твой — хоть и граф, да сволочь! Жена тут помирает, ребеночка ему родить пытаясь, а он со шлюхами в столице развлекаться изволит! А я уж тебе и водичку чудодейственную на золоте настояла, чтобы ты после родов еще краше стала. Ты только поправляйся, родненькая моя! Как же я без тебя тут останууууууся… На кого ж ты меня покидаешь-то…
Речь перешла в какое-то несвязное бормотание.
Аля почувствовала себя, как компьютер с полетевшей материнской платой.
А потом привычно заработали мозги, обрабатывая полученную информацию.
Что такое « виса Хадсон» — она не знала. Но надо полагать — человек. Если у нее (него?) есть овца. Вроде бы только люди разводят овец? Докторус(коллега? А почему докторус, а не доктор или док?) собирается его заспиртовать и отправить в королевский(какие, блинский фиг, короли в России!? У нас по жизни цари были!) музей диковинок. Я тебя вынянчила(нянюшка? кормилица?) и батюшку твоего тоже вынянчила(но Алиного-то отца точно никто не нянчил! Он вообще детдомовский!). Как матушка в землю ушла(Алина мама явно была жива и здорова, так что отец не тосковал).
Точняк — чужое тело, другая жизнь.
А муженек… ой, ёоооо! Вот графа и сволочи нам по жизни точно не хватало. Значитца, сделал жене ребенка — и в столицу, баб там, того и этого? А ты тут рожай, как тебе больше нравится? Выживешь — хорошо, нового сделаем! Помрешь — тоже хорошо. Новую найдем. Графья — они завсегда спросом пользовались!
Больше ценной информации выделить не получилось. И Аля решилась. Можно бы и еще поваляться, но судя по тихому плачу рядом, есть хотя бы один человек, который ее любит. И не стоит так огорчать несчастную.
Тем более — из нее можно отлично качать информацию об окружающем мире.
Как ни странно, голова была ясной и без какой-либо дури. Так что Аля приоткрыла глаза и тихо прошептала:
— Нянюшка…
Больше и не потребовалось. Старуха (та самая, ароматная) подскочила на стуле, словно ее шилом ткнули. И улыбнулась во все оставшиеся восемь зубов.
— Лилюшка моя! Родненькая! Никак ты в себя пришла?!
Аля чуть опустила ресницы.
— Больно. Говорить больно. Попить мне дай…
— сейчас, сейчас, родненькая, — засуетилась бабка. — Сей секунд все сделаю. Водички тебе с винцом намешаю. А то молочка, может, дать? Свеженькое, сегодняшнее…
— Водички, — попросила Аля.
Судя по ощущениям, она давно не ела. А молоко… Еще пронесет с него, на голодный желудок-то… Эх, простоквашки бы…
Что она и сказала. Женщина ласково погладила ее по волосам.
— Сей же день поставлю сквашивать! К завтрему и готова будет. А пока сделай глоточек…
Опять сверкнули золото и рубины.
Аля послушно отпила воды с вином. Немного. Чтобы в голову сильно не ударило. И поглядела на женщину.
— Нянюшка, что со мной было? Помню плохо, как в тумане! Расскажи, а?
Женщина отвела глаза.
— Ты слабенькая еще совсем. Куда ж такое рассказывать!
— а вот если ты промолчишь — мне намного лучше будет, правда? — едва не завелась Аля. Но вовремя смирилась и сделала печальное лицо. — Расскажи. Пожалуйстааааааа….
Слезу выдавить не удалось. Но и так женщина опустила глаза и тихо заговорила:
— Ребеночка ты потеряла, золотко мое. Мальчик был.
Неизвестно, какой реакции она ожидала от Али, но девушка только опустила ресницы.
— Ясно. Еще что?
— Родильная горячка у тебя началась. И ты три дня провалялась. Докторус приходил, спустил тебе дурную кровь и дал прочищающее. Не помогло.
Аля сверкнула глазами. Вот еще б кому клизмы с кровопусканиями от родильной горячки помогали! Спасибо, хоть не загнулась!
— чтоб больше ко мне этот придурок и близко не подходил! Ноги вырву!
Няня аж задохнулась от такого заявления.
— Детка! Да как же можно! Его твой муж аж из Лавери прислал, когда узнал, что ты в тягости!
— небось, надеялся, что этот придурок меня и уморит, — проворчала Аля.
Но пока обвинять не спешила. Про средневековую медицину она была наслышана. Проходила мимо истории медицины. И честно говоря, была о ней не лучшего мнения. Но! Заблуждались в те времена вполне искренне. Хотя какая разница — угробят тебя с искренним осознанием своей правоты и непогрешимости — или без оного?
