Комсомолец - Федин Андрей Анатольевич
Одногруппники подошли ко мне компанией – той же, какой кучковались еще в колхозе. Славка и Пашка – во главе, высокие, солидные молодые мужчины с модными дипломатами в руках. Моих соседей по комнате сопровождали девчонки: Фролович и Пимочкина. Обе с похожими стрижками на головах, но словно две противоположности – блондинка и брюнетка. Присоединилась к ним и молчаливая Надя Боброва. Да и другие первокурсники поглядывали на меня с любопытством (как на забавное существо), пусть и со стороны.
– Ну ты и учудил, Санек! – воскликнул Аверин.
Похлопал меня по плечу, едва не скинув с подоконника.
– Нет, зря ты себя так повел с Феликсом, – сказал Могильный.
«Феликс, – отметил я. – Значит, Попеленский получил свое прозвище задолго до девяностых».
– Он мужик злопамятный, – добавил Пашка.
– Об этом нам с Пашей знакомый парень с третьего курса говорил, – сообщил Аверин. – Не любит он выскочек.
– Вышка у нас будет два года, – сказал Могильный. – Если Феликс тебя невзлюбит, устроит тебе веселую жизнь. Нет, я понимаю: ты парень гордый. Но все равно… зря ты так…
– Саша, ты должен сегодня же подойти к Виктору Феликсовичу, – заявила Света Пимочкина. – Скажешь ему, что был неправ. И обязательно извинишься.
– Не будь дураком, Усик, – произнесла Оля Фролович. – Иди к Попеленскому. Поплачься ему – может, он тебя и простит.
Надя Боброва не стала мне ничего говорить. За что я мысленно ее поблагодарил.
– О чем это вы? – спросил я. – С какой такой стати я должен извиняться перед математиком?
Положил сумку себе на бедро, будто попытался отгородиться ею от студентов.
– Не помню, чтобы оскорблял его или чтобы повел себя с ним неуважительно…
– Серьезно?! – перебила меня Фролович.
Ухмыльнулась.
– Ты перед всем классом… перед всей группой заявил, что он не разбирается в математике! – сказала она. – По-твоему, это не оскорбление?
Парни улыбнулись. На их лицах прочел, что они гордились моим геройским поступком… пусть и считали меня глупцом. А выговаривать мне нотации стали лишь по просьбе девчонок. Пимочкина смотрела на меня строго, с осуждением, словно взрослая тетя на провинившегося ребенка (этот факт мне показался забавным). Фролович – как на идиота. Наде Бобровой дела не было до моих разборок с математиком: ее больше интересовал гордый профиль Славы Аверина – девчонка не сводила с него глаз.
– Не передергивай, – сказал я. – И не придумывай того, чего не было.
Пожал плечами.
– Я лишь сказал, что правильно решил все задания. И ничего больше. А если кому-то в моих словах послушалось иное, моей вины в этом нет.
Фролович хмыкнула («Ну и дурак», – прочел в ее взгляде).
– Саша, ты был неправ, – сказала комсорг. – Своими словами ты позволил студентам усомниться в том, что Виктор Феликсович лучше тебя разбирается в математике…
– Я сам в этом усомнился. Потому что не допустил в задачах ошибок.
– Хочешь сказать, что ты математический гений? – спросил Аверин.
Мне показалось, что спрашивал он в шутку. Но я ответил серьезно.
– Гений или не гений, но легко справился с теми заданиями, – заявил я. – Уверен на все сто, что мои решения верные. И если кто-то в этом усомнился, это не заставило усомниться с собственной правоте и меня.
– А ты самоуверенный, Усик, – сказала Фролович.
– Хорошо разбираюсь в математике, – парировал я.
«И не собираюсь пресмыкаться перед желторотыми псевдоматематиками, – добавил мысленно. – Молоко у этого доцента на губах не обсохло. Кто он такой, чтобы я ему кланялся?»
– Потому не вижу причины извиняться и пресмыкаться перед чужим авторитетом, – продолжил я. – Сомнительным, прошу заметить, авторитетом. Какой он математик, если действительно усомнился в моем решении? А если он объявил мой ответ неверным из вредности, тогда я и подавно извиняться не буду.
– Гордый? – спросила Ольга.
– Знающий себе цену.
Слава и Пашка одобрительно кивнули.
– И какова же твоя цена? – съязвила Фролович.
– Очень высокая, – сказал я. – Как и у каждого советского человека.
«Ну не объяснять же вам, что мне еще в прошлой жизни надоело кланяться каждому самовлюбленному говну, что мнило себя вершителем судеб, – подумал я. – Сам не так давно был главной лягушкой на болоте. А от такого быстро не отвыкнешь. Не вижу смысла ломать себя… сейчас. Чтобы порадовать какого-то плешивого козлобородого доцента».
– А я не просто советский человек. – Прижал ладонь к приколотому на груди значку. – Я – комсомолец. И не привык идти против своей совести.
«О, как завернул!»
– Вы все читали «Как закалялась сталь», – сказал я. – О том, как именно обязан поступать настоящий комсомолец. Читали?
– Э-э-э… ну, читали, – за всю компанию ответил Славка.
– При чем здесь…
– Вы можете представить, – сказал я, не позволив Фролович договорить, – чтобы Павка Корчагин занимался лизоблюдством? Чтобы он ради мелких корыстных причин отказался отстаивать правду? Чтобы он сейчас рванул вылизывать зад Феликсу?
– Не путай…
– Не путаю!
Я спрыгнул с подоконника, горделиво распрямил спину – ну точно как Ленин на тех настенных мозаиках в институте.
– Правду я ни с чем не спутаю!
Правое плечо вперед, подбородок приподнят – классическая поза борца с мировым злом. Теперь главное – не улыбаться.
«Предвыборная кампания в Законодательное собрание Вологодской области не прошла даром, – промелькнула в голове мысль, – толкать с честным лицом пафосные речи я тогда научился».
– Поступал и продолжу поступать, как настоящий комсомолец! – заявил я. – Буду отстаивать правду любыми законными и доступными мне способами! Как того требуют от нас Коммунистическая партия и правительство. Никого и ничего не испугаюсь! Ни сейчас, ни в будущем. И не поддамся ни на какие провокации! Чего бы мне это в конечном итоге ни стоило.
Украдкой перевел дыхание.
«Ну, прямо как с трибуны вещал, – подумал я. – Не улыбаться! Лицо должно оставаться серьезным».
Посмотрел на лица одногруппников. Заметил, как озадаченно переглянулись Пашка Могильный и Слава Аверин. Парни словно спрашивали друг у друга: прикалывался я или говорил серьезно, причем, но мой взгляд, больше склонялись к первому варианту, с шуткой. Прочел сочувствие на лице Оли Фролович – девушка смотрела на меня, точно на тяжелобольного. Не понял, услышала ли мою короткую речь Надя Боброва: та на меня по-прежнему не обращала внимания.
Понял, что сотворил глупость, лишь когда увидел восторженный блеск в широко открытых глазах комсорга – Светланы Пимочкиной. Давно я не замечал в женских взглядах подобное безоговорочное обожание. Почувствовал себя не комсомольцем. И не простым студентом Горного института. А предводителем секты религиозных фанатиков, объектом восхищения, полубогом. Уверен: после моих пламенных слов Света проголосовала бы за мою кандидатуру на любых выборах.
* * *«Великая Октябрьская социалистическая революция прорвала цепь империализма, – зачитывал из книги в зеленоватой обложке лектор, – расколола мир на два лагеря, положила начало новой эпохе в развитии человечества – эпохе создания социалистического общества. Октябрьская революция продемонстрировала торжество марксизма-ленинизма над оппортунизмом, стала могучим ускорителем в развитии революционного рабочего и национально-освободительного движения.
В результате этой победы пролетариат России, опираясь на поддержку трудящихся масс, и прежде всего деревенской бедноты, стал господствующим классом. Завоевание диктатуры пролетариата впервые в истории человечества открыло перед трудящимися массами возможность построения социалистического и коммунистического общества. Коммунистическая партия стала правящей партией первого в мире социалистического государства рабочих и крестьян…»
Я пытался не упустить ни слова из лекции, чтобы понять, о чем именно мне придется зимой рассказывать на экзамене (ведь мне было мало просто сдать его – следовало сдать его на «отлично»). Слушал, не отвлекаясь даже на видневшуюся двумя рядами ниже косу Альбины Нежиной. Хотя взгляд так и норовил скользнуть в сторону Королевы. Пытался даже запоминать услышанное. Но чувствовал, что смысл тех предложений, что произносил профессор, ускользал от моего понимания.
