Евгений Филенко - Шествие динозавров
Не понимал я и хода эксперимента, затеянного спорыми на выдумку потомками из двадцать первого века общей нашей с ними эры. Ну, нашептали они каким-то образом на ухо Луолруйгюнру суть его бредовых реформ, против которых только ленивый не восстал бы. На какой результат они рассчитывали? Получить в итоге социальную химеру, этакий феодальный социализм? История уже знавала похожие взбрыки. Из школьной программы: фараон Аменхотеп Четвертый, которому предстоит родиться через тысячу лет, вздумал ниспровергать старый пантеон в угоду им же придуманному новому божеству, солнцеликому Атону. Даже имя свое сменил на Эхнатона. Ни черта-то у него не вышло. Уж не напел ли бедняге его солнечные гимны голосок из дальнего будущего? Вот и солнцеличие фигурирует в деле, как улика… Впрочем, супруга его, Нефертити, будет хороша. Спасибо Тутмесу, который сумеет передать ее очарование в известняке… А что останется человечеству от императора Луолруйгюнра Первого?
Здесь во мне, разумеется, вопиял заклятый гуманитарий в первом поколении Славик Сорохтин. Которого весьма незначительно волновали нюансы социального устройства империи. Для которого козни врагов «перестройки по-зиггански» представляли сугубо статистический интерес. И который еще в безмятежном студенчестве самостоятельно и совершенно стихийно пришел к мысли, что история человечества есть не сумма занимательных фактов, а процесс созидания культуры. Ниллгану Змиулану такие подробности были до фени.
Итак, безликие дни чередовались с такими же ночами.
Стольный град Лунлурдзамвил пребывал в спокойствии. Если и ковалась вокруг нас с императором какая-то интрига, то, по всему видать, делалось это с неподвластным моему опыту искусством. А может, и нет никакой интриги? И злодей Элмайенруд впрямь пригонит к прорве Ямэддо стадо обреченных буйволов и бегемотов?
Но была, была интрига.
Глава двадцать седьмая
…тащусь сквозь темноту и холод в никуда. Такой темноты и такого холода я здесь еще не знал. Теперь уже совершенно ясно, что я заблудился. И вокруг по-прежнему ни единой живой души, что могла бы указать мне дорогу. На любом человеческом языке и даже без такового. Просто взяла бы и ткнула пальцем в нужном направлении. Если я смогу толково разъяснить, какое направление мне нужно. Где же эти чертовы небоскребы? Если я что-то понимаю в небоскребах, они обязаны нависать надо мной, как проклятие Божье, и притом полыхать тысячами своих окон. Какой-никакой, а ориентир… Но ничто надо мной не нависает, кроме непроницаемо-черного полотнища небес.
Я голоден. Но это пока еще пустяк, не смертельно. Вот если я не выбреду к жилью, тогда дело примет серьезный оборот. И, в конце-то концов, должен же здесь наступить рассвет! Я подношу к лицу циферблат часов и силюсь разглядеть, что там показывают стрелки. Не видно ни зги, и я впервые начинаю сожалеть о том, что дома поскупился на приличные электронные часы с подсветкой, а уже здесь отказался от роскошного аппарата, который предлагал мне Ратмир взамен моего древнего механизма. Хотел сберечь как память о родном своем двадцатом веке… Итак, я не в состоянии даже выяснить, как долго мне болтаться в ночи.
А что если я ослеп?
Кажется, начинаю бредить. Или галлюцинировать, что, в общем-то, одно и то же. Мерещатся неясные силуэты скособоченных домов, беспорядочно обступивших меня со всех сторон. Откуда-то доносятся странные размеренные звуки, будто работает свайный копер. Я стою на месте, прислушиваюсь. Ветер доносит обрывки музыки и голосов. Не знаю отчего, но всякое желание увидеть себе подобного вдруг пропадает. Не нравится мне эта музыка. И голоса какие-то недобрые. И пусть я все это себе придумал, но лучше уж потихоньку топать назад, где, по моим предположениям, осталась линия магнара.
Мои вытянутые вперед руки внезапно упираются во что-то шершавое и холодное. Неужели и вправду дом? Придерживаясь стены, ищу вход, а под ноги то и дело с треском и скрежетом лезет слежавшийся хлам. От полного непонимания происходящего и, возможно, от страха я начинаю разговаривать сам с собой. Браню дворников, что так загадили вверенную им территорию, хотя небольшим светлым участком сознания понимаю, что никакими дворниками здесь годами не пахло. Быть может, шестьдесят семь лет сюда не ступала нога человека. Этакий застарелый, матерый долгострой… Пальцы погружаются в пустоту дверного проема. Или пролома. Осторожно, на цыпочках делаю шажок в затхлую тьму. Хрустит битое стекло. «Э-эй!» — негромко зову я. Эхо дробится на сотни осколков и возносится на невероятную высоту. Я слышу, как оно улетает от меня, едва ли не пять минут, а затем мой голос возвращается искаженным до неузнаваемости. Если только это мой голос, а не чей-то отзыв…
И вот я слышу шаги.
Там, снаружи, за моей спиной. Кто-то большой, грузный, одышливый движется мимо этого несуразного дома, бормоча под нос несвязные речи: ему под ноги тоже лезет всякая дрянь, и он тоже на чем свет кроет дворников. Я напрягаю слух, чтобы разобрать хоть слово. И не могу этого сделать. Не понимаю, что он там бормочет.
— Кто здесь?!
Шаги замирают. Невидимый путник молчит. Наверное, рассматривает меня. Должно быть, со зрением у него полный порядок. В отличие от меня.
— Помоги мне выйти отсюда.
Бормотание возникает где-то совсем рядом. Надо признать, оно производит жутковатое впечатление, и я вынужден все время напоминать себе, что мне некого опасаться здесь. Пусть это и другое время, пусть я ни шиша не понимаю в том, что творится вокруг, но я на своей земле, можно сказать — дома, и вообще ничто не угрожает моему благополучию ни в одном из миров, я телохранитель-профессионал, я силен, ловок и натаскан…
Он уже рядом. Я с трудом различаю в темнотище плоский, бесформенный силуэт. Его пальцы бережно касаются моего запястья, почему-то нервно отдергиваются и в конце концов цепляют меня за рукав куртки. Все так же бормоча невнятицу, он тянет меня за собой, и я тупо, как скот на заклание, подчиняюсь.
— Я заблудился. Ни зги не вижу. Мне нужно попасть на платформу магнара. Извините, что я беспокою вас…
Приглушенное хмыканье. Мои оправдания забавляют его.
Изо всех сил пучу глаза, но вижу только слабое колыхание теней различной плотности. Медузу трудно обнаружить в мутной воде…
Вдалеке потихоньку занимается неживое свечение искусственных солнышек над платформой.
— Спасибо. Теперь я сам найду. Вы меня выручили.
Рукав свободен. Я с неизъяснимым наслаждением слежу за мельканием разноцветных вагонов только что отчалившего магнара. Плевать, они ходят каждые пять минут и круглосуточно. Слава Богу, это нелепое приключение подошло к финалу… Я оборачиваюсь, чтобы договорить переполняющие меня слова благодарности.
Мой спутник поспешно отступает назад, в ночь.
Но я успеваю разглядеть его.
Закутанный с ног до головы в плащ из грубой ткани, не то из бортовки, не то вообще из брезента. Наружу торчат лишь длинные тощие руки со скрюченными, будто сведенными судорогой, пальцами. Лицо белое и плоское, как блин. Нет, не лицо — маска. Не может человеческое лицо иметь один глаз, выглядывающий из слившихся глазниц, и треугольный безгубый рот с торчащими в уголках волчьими клыками.
Я прикован к месту. Моя выучка пошла прахом. Это чудовище беспрепятственно могло подойти и заесть меня своей пастью. Если бы только хотело.
Но оно не хочет.
— Кто… кто ты?
Пасть расползается в жуткой улыбке. Единственное око взирает на меня с сочувствием.
— Живу я тут… — бормочет он, с трудом производя звуки изуродованной гортанью. — Прощай… прощай…
Я уже ничего не хочу. Не нужно мне ничего выяснять, разбираться, рвать на груди рубаху. Я сдаюсь. Хочу туда, где хоть что-то понятно. К свету, к людям. В свою каморку, в «Саратов-12».
Но я не могу отодрать ног от земли, пока он не растворяется в темноте без следа…
Глава двадцать восьмая
Но была, была интрига.
Цао-гун писал: «Надлежит видеть то, что еще не зародилось».
Я стою на обычном своем посту за левым плечом императора. Рядом, рукой подать, щерит акульи зубы волосатый колдун Дзеолл-Гуадз. Солнцеликому скучно. Он балуется кинжалом, бритвенно-острым, каких еще не делают нигде в мире и не скоро еще научатся. Подбрасывает в воздух лоскуток, отрезанный от собственной хламиды, и рубит его влет. Мне эти игры не нравятся. Знаем мы эти игры с холодным оружием. Игрывали… в одна тыща пятьсот девяносто первом, в городе Угличе. Поэтому все мое внимание привлечено к мелькающему в воздухе синеватому лезвию. А монотонный гундеж всяких там гадателей и гонцов со всех сторон света пропускаю мимо ушей.
Сгорбившись в три погибели, пыльный, разящий козлом, прокаленный дочерна воин приближается к босым ступням императора. В руках его мешок, выпачканный чем-то вроде засохшего сургуча. Из мешка на пол почтительно вываливается его содержимое. Похожее на средних размеров капустный кочан и такое же раздерганное. Козлиный запах сменяется трупным смрадом.
