"Ученик лоцмана" - Борис Борисович Батыршин

его если не доверху, то на две трети уж точно. Россыпи разномастных золотых монет — крошечных, почти чешуек, размером с ноготь, стёртых по краям до полной бесформенности, массивных дисков и многогранников, порой с фигурными отверстиями в центре и насечкой по кромкам. Незнакомые профили королей и принцев, геральдические твари, значки, буквы, иероглифы… кроме монет здесь были и иные драгоценности — цепочки, кулоны, броши, кольца — что характерно, разноцветные самоцветы, вставленные в них, все до одного гладкие, так называемые кабашоны… Я зачерпнул эту сверкающую массу ладонью и дал, раздвинув пальцы, ссыпаться обратно в сундук. Признаюсь, тянуло прямо тут же, сразу, нацепить на палец какую-нибудь золотую 'гайку» с камнем поэффектнее — да вот хоть эту, украшенную сложным растительным узором и с массивным камнем, явно изумрудом, очень крупным, благородного густо-зелёного цвета… А ведь всё это богатство должно немало весить, прикинул я, но оставлять его здесь — нет уж, не дождётесь! Не знаю, что ждёт меня дальше, в какой из миров занесут меня приключения — но неожиданно свалившаяся дармовщинка лишней точно не будет при любом раскладе. Я попробовал приподнять сундучок, но е смог оторвать его от массивного основания из резного дуба, к которому он был то ли привинчен, то ли крепился каким-то скрытыми защёлками, разыскивать которые у меня не было не времени, ни охоты. Удары волн в борт становились всё чаще и сильнее, судно мотало на камнях, — а поэтому я попросту содрал с капитанской койки покрывало и в несколько приёмов пересыпал в него содержимое сундучка. Узел получился увесистым, не меньше пуда; я пристроил его на полу и наскоро осмотрел многочисленных выдвижные ящички конторки и капитанского стола, попросту вываливая их содержимое на столешницу. Ничего особо ценного там не оказалось — по большей части, бумаги и какие-то карты. Бумаги я оставил лежать там, куда они упали, а карты свалил на содранную с другого стола скатерть — будет время рассмотрю, авось да и пригодится. К картам я присоединил несколько переплетённых в толстую кожу фолиантов, кинул туда же нарядную кожаную перевязь с висящей на ней короткой шпагой и широким кинжалом с кольцом у гарды и рукоятью, обмотанной витой, кажется, серебряной проволокой, и совсем, было, собрался выбираться наверх, когда взор мой упал на ещё один ящик, задвинутый под капитанскую койку.

Это оказался плоский сундучок, изготовленный из толстой кожи, с медными, позеленевшими от сырости уголками. Ни петель для замка, ни замочной скважины я не заметил. Но — пуганая ворона куста боится; я извлёк из ножен на капитанской перевязи кинжал (он оказался весьма причудливого вида, с глубокими прорезями-гребёнкой на широченном прямом клинке — такие, если память мне не изменяет, называют ещё «шпаголомами») и, отстранившись, как мог, поддел крышку кончиком лезвия.

Это был самый настоящий штурманский сундучок — скрученные в свитки карты, серебряный пенал с карандашами, две раздвижные подзорные трубы, секстан, россыпь разнообразных инструментов, аккуратно гнездящихся в кожаном несессере — циркуль, угольник-угломер, раздвижные штурманские линейки, грифельные карандаши, небольшой магнитный компас, хронометр в полированном деревянном ящике — его циферблат размечен аж на тридцать делений… Всё — из бронзы, тщательно надраенное, без следа зелени. А в кожаном кошеле-сумочке нашлось то, что я с самого начала рассчитывал обнаружить в каюте — большая астролябия, чрезвычайно похожая на ту, что лежала сейчас на «Штральзунде», и с чьей помощью я угодил в этот мир…

Так, больше здесь искать, похоже, нечего. Соорудив второй узел (штурманский сундучок я вытряхивать не стал, увязал как есть, вместе со всем содержимым) я напоследок окинул взглядом каюту и, сгибаясь под тяжестью добычи, полез по трапу наверх…'

«…Без плота всё же не обошлось — его роль сыграла решётчатая крышка светового люка, которую я сбросил в воду рядом с надувнушкой. Волны уже прилично захлёстывали палубу, поэтому я накрыл люк сложенным втрое полотнищем драного паруса, найденного на полуюте, сгрузил туда со всеми предосторожностями добычу, набросал сверху несколько бухт каната, полдюжины топоров и абордажных сабель, не забыв, разумеется, пару 'стеклянных» клинков — и тщательно затянул грубую ткань репшнурами. Кара уже дожидалась в лодке; я распустил швартовый узел и взялся за ведущий к «Штральзунду» канат. Тяжёлый плот несколько затруднял движение — его всё время сносило в бок, и я изрядно намаялся и немного даже ободрал ладони, прежде, чем добрался до дорки. Дальше стало легче; борт прикрыл нас от ветра и волн, и я, выбравшись на палубу, по очереди поднял в передний кокпит всю свою добычу. Что ж, дело сделано, можно отправляться, осталось только выбрать оба якоря, и плавучий и обычный. Ветер задувал уже не на шутку, остов разбитого судна приподнимало накатывающими волнами и било о коралловые глыбы с такой силой, что даже пушечные звуки их ударов не заглушали треска ломающегося дерева. Такими темпами, прикинул я, от несчастной посудины к утру останутся одни щепки; обидно, конечно, я бы там ещё пошарил со вкусом…. А теперь придётся, подобно Робинзону Крузо, ладить из подручных материалов плот (эх, не стал брать на буксир так хорошо послужившую мне решётку люка — а теперь уж поздно, унесло волнами…), нырять к обломкам и вытаскивать из воды всё, что я сочту заслуживающим внимания…

Уж не знаю, с чего это пришло мне в голову, но только выбрав плавучий якорь, я вдруг кинулся в каюту, выдвинул ящик и извлёк на свет божий кожаную сумочку с астролябией. С тех пор, как я получил эту загадочную штуковину от Дары, я, конечно, не раз её рассматривал, даже, повинуясь какому-то наитию, старательно перерисовал карандашом в дневник взаимное расположение всех лимбов, ползунков и символов — но вот применять по назначению попыток не предпринимал. Видимо, на внезапную эту мысль натолкнул меня острый блеск на дальнем мысу острова — мои усилия по расчистке зеркальных чаш и дисков от гуано не пропали даром, и теперь странный маяк исправно отбрасывал в океан солнечные блики — и это несмотря на то, что солнце то и дело скрывалось за летящими по небу облачными полосами.

Как и что следует делать с таинственным прибором, чьё назначение явно далеко выходит за рамки обычной навигации, я, разумеется, понятия не имел. Запомнил только манипуляции, которые выполнял с астролябией сначала мастер Валуэр, а потом и Дара — перед тем, как войти на Фарватер. И постарался проделать нечто похожее — поднял прибор к глазам, поймал сверкающую точку маяка в бронзовый кружок центрального ползунка, совместил с выступающим штырьком на одном из лимбов — и, затаив дыхание, нажал рубчатый рычажок в центре. И…. ничего не произошло — астролябия чуть слышно звякнула, рычажок подался на несколько миллиметров под подушечкой моего пальца и сразу же вернулся на место — видимо, в действие пришла скрытая пружинка. Я немного подождал, убрал астролябию обратно в чехол и потянулся к рычагу сектора газа.

Чего я ждал от этого очевидно бессмысленного действия? Понятия не имею. Сделал — и сделал, а теперь пришло время заняться и серьёзным делом. Я оглянулся, проверяя, на месте ли надувнушка — она по-прежнему болталась в волнах на буксирном конце в десятке метров за кормой «Штральзунда», — прикинул направление волн, ветра — и дал ход…'

Я даже не пытался устроиться на ночь на «Штральзунде» — вставшую на якоря посреди лагуны догу болтало так сильно, что сразу стало очевидно, что ничего хорошего из такой попытки выспаться не получится. Я проверил ещё раз якорные канаты, завёл на всякий случай третий, запасной якорь в сторону близкого пляжа, и в три приёма свёз добычу на берег. До темноты было ещё далеко; ветер то принимался дуть сильнее, то успокаивался; грозовой фронт, чреватый неслабым штормом, прошёл стороной, освежив меня недолгим, но вполне тропическим дождичком. Я заново поставил палатку, натянул поверх неё дополнительный тент и стал прикидывать, чем заняться сперва — запустить загребущие ручки в тюки с добром, или воздержаться пока и позаботиться о хлебе насущном — тем более, что с самого утра у меня маковой росины во рту не было. Возиться с ощипываением, потрошением и запеканием в глине фазанов не хотелось, и я решил смалодушничать и разогреть на обед банку тушняка, сдобрив это нехитрое блюдо поджаренной на свином жиру картошкой и парой наструганных луковиц.

Сказано-сделано; не прошло и четверти часа, как тающий на противне жир уже стрелял во все стороны горячими каплями, рядом попыхивал на угольях чайник, а Кара, устроившись на песке, старательно вылизывала миску, в которую я щедро бухнул почти полбанки тушёнки из двух открытых с расчётом на обед и сегодняшний ужин. Фазаны, завёрнутые в мокрые тряпки, зарыты