Цена империи. Чистилище (СИ) - Тарханов Влад

Легкий морозец пощипывал, полковник лениво наблюдал за тем, как проплывают невдалеке стены и купола Спасского монастыря, настоятель которого несколько раз пытался добиться переноса в Полоцк мощей преподобной Ефросинии Полоцкой — княжны, которую возвели в ранг святых и за ее праведную жизнь, и за чудесные исцеления, которые подробно описывались и продолжались до сих пор[2]. Пятиглавый храм с лазоревыми куполами и ослепительно белыми стенами был небольшим чудом, скрывавшимся за рядами покосившихся избушек, да переплетеньем черных деревьев, ожидающих весны. Лошадки бодро преодолели небольшой пригорок, за которым начиналась дорога в имение. В усадьбе Сергей Николаевич долго не задерживался, именье было небольшим, барский дом был крепким каменным строением, единственным в деревеньке, вот только был весьма скромным, более чем, да и именье было достаточно бедненьким: не так давно матушка и батюшка Мезенцова «разбежались» — стали жить отдельно. Штабс-капитан Николай Николаевич Мезенцов устал от постоянного мотовства супруги, после череды скандалов приобрел ей дом в Полоцке и небольшое имение в Янково, как источник небольшого постоянного дохода. Сергей Николаевич быстро собрался, проверил счета, управляющий имением хотя и был человеком плутоватым, но не зарывался, а посему не крал, а приворовывал по мелочи. Решив, что ничего пока что менять не надо, да и времени на это не было, Сергей Николаевич на следующий день уже выехал в столицу.

Дорога его лежала опять через Полоцк, но сначала он заехал навестить своего соседа — от Янково до Захарничей было не более версты, даже менее того, а там располагалась усадьба Хруцких, Иван Трофимович Хруцкий (Ян Фомич) — был успешным известнейшим живописцем, академиком Императорской Академии художеств, ведущим, тем не менее, далеко не образцово-светский образ жизни. Ему быстро надоел напыщенный и церемонный Петербург, в Академии появлялся редко, большую часть времени проводил в имении, посвящая себя не только искусству, но и ведению немалого хозяйства. В Захарничах он построил дом по своему проекту, заложил сад, где проводил много времени. Вот и сейчас академик мелькал среди разросшихся деревьев — под его руководством работник убирал с деревьев высохшие и больные ветви. Завидев издалека гостя (усадьба находилась на пригорке, и дорога к ней прекрасно просматривалась) академик оставил свое занятие, дав указания садовнику резво направился к приближающимся саням.

— Милейший Ян Фомич! — полковник выбрался из саней и радостно приветствовал художника, довольно улыбающегося раннему гостю. Мезенцов был из небольшого круга лиц, которым в Захарничах всегда были рады.

— Дорогой вы мой Сергей Николаевич! Да я заждался вас! Как ваш вояж по Европам? Расскажите, прошу вас, вот и супруга моя будет рада вас послушать, вы так дивно рассказываете о своих поездках! Извольте откушать чаю! И даже не подумаю принять отказ!

— Ну уж нет, Ян Фомич не откажусь, особенно если у Анны Ксаверьевны остались ваши знаменитые пироги… я даже не завтракал с утра, так как знал, что заеду к вам!

— Да вы, батенька, стратег! Приняли совершенно верное решение, тем более, что пироги уже есть свежайшие, Анна Ксаверьевна всегда встает рано, увы, тут, в селе, у нее совершеннейшим образом исчезают барские привычки, встает с первыми лучами солнца.

Надо сказать, что довольно модному художнику повезло в браке: дочь польского шляхтича, капитана армии Костюшко, Бебновского, Анна Одровонж-Бебновская была прекрасной хозяйкой. В молодости она блистала красотой, но у ее отца не было денег, почти что бесприданница, а тут молодой, подающий надежды живописец… И вот уже почти тридцать пять лет они вместе. Весьма органичная пара: круглолицый, невысокий, плотноватый Иван Тимофеевич с глубоко посаженными глазами, внимательным и цепким взглядом, вот только взгляд этот не жандармский, а профессионально-художницкий, как будто сразу оценивает, как посадить человека, чтобы лучше освещалось его лицо, как составить с ним композицию. И очень милая супруга, прекрасно поддерживающая светскую беседу.

После прекрасных пирогов с разнообразной начинкой под чай с кусочками колотого сахару и удивительного на вкус брусничного варенья художник потащил гостя в свою мастерскую. Будучи учеником Брюллова и Бруни, в своих портретах, особенно женских, мастер так и не избавился от поставленного Брюлловым стиля, пейзажи рисовать не любил, а вот натюрморты создавал в больших количествах, и они получались необычайно изящными. В его мастерской портретов почти и не было: писались они под заказ, автопортрет художника, изображение драгоценной супруги да несколько работ с детьми — вот и вся коллекция. А вот натюрморты! Особенно часто любил художник на композицию с цветами присобачить какую-нибудь пигалицу и делал это мастерски!

— А вот и ваша работа, прошу, посмотрите сами, исправил, как вы и просили! Работа невелика, даже холст не надо было распаковывать.

— Сердечно благодарю вас, Ян Фомич, что подправили мою неловкость: сии серьги матушке стали неприятны в последнее время, она, увидев их на портрете расстроилась, а вы просто кудесник, несколько мазков и тут совершенно иные украшения! Браво! Вот что такое рука мастера!

Хруцкий несколько смущенно выслушал очередную порцию откровенной лести, он-то себе цену как мастеру хорошо знал, но приятное слово и кошке приятно, а уж Художнику! Вскоре хорошо запакованный холст оказался в возке отставного полковника, который тут же отправился в путь. В массивной раме портрета Софьи Андреевны Мезенцовой, матушки Сергея Николаевича, прятался доклад полковника по расследованию смерти цесаревича Николая.

Из Захарничей Мезенцов направился в Полоцк, где ему предстояло забрать вторую часть доклада, предоставленного государю. А пока в своих руках он держал то роковое донесение одного из его агентов, после которого он и решился на немедленное рандеву с императором.

Генерал Мезенцев погиб, сражённый клинком коварного убийцы. Траурная процессия прошла по улицам столицы и на протяжении движения катафалка были выстроены шпалерами гвардейские части Санкт-Петербурга. Проститься с одним из вернейших слуг престола и отечества приехал Император Александр II, а также присутствовал дипломатический корпус. Безусловно, что все послы и атташе вели себя соответственно ритуалу и их лица выражали чувство скорби и сострадания. Не были исключением и лорд Огастес Уильям Фредерик Спенсер, коей представлял интересы британской короны в варварской России, а также Генри Фиппс, изъявивший горячее желание сопровождать милорда на сем печальном действе. Самый искусный физиономист не смог бы уличить его в лицедействе, хотя истинные чувства были совершенно иные. Наблюдая за проезжающим катафалком, он испытывал удовлетворение от хорошо выполненной работы, ибо сии похороны означали, что уничтожена последняя преграда на пути банды революционеров, жаждущих смерти Императора Всероссийского.

Для организации большой охоты на Александра II не хватало сущей безделицы, а именно воздействовать на старшее поколение народников, кое не считали террор средством освобождения рабочих масс. По их мнению, против класса может восстать только класс, и главная масса революционных сил должна работать в среде народа. Наивные туземцы. Ничего, у Британской короны много денег, а значит будем действовать как всегда: «to angle with a silver hook»[3]. Тем паче, что среди этих революционеров всё больше тех, кто с гордостью именует себя троглодитами. Это малообразованные люди, руки которых не привыкли писать, но зато были привычны к кинжалам, револьверам и бомбам. У них уже не просто прорезались зубы, но отрасли настоящие клыки, коими они с лёгкостью перегрызут горло старшему поколению народников, стоящему на их пути. Кстати, помимо денег, нужно увеличить поставки наркотиков и динамита фабричного производства. Но для основной массы революционеров всё должно выглядеть благопристойно и решение о переходе к террористической борьбе должно быть одобрено большинством голосов в лучших традициях британского парламентаризма. А это значит, что нужно подсказать своим людям провести нечто подобное съезду, на котором избавиться от ретроградов подобных Плеханову. «No sooner said than done»[4].