Александр Прозоров - Басаргин правеж
— Кто ты таков, вещун? — поинтересовался боярин.
— Никто, боярин, — поднял на него бесцветные глаза старик. — Голос я, каковым-то с тобою берег Терский беседует. Общество меня прислало, о суде-то своем известить.
Басарга Леонтьев молча кивнул. Как это нередко случалось, устами блаженных народ земной свое мнение власти Божьей высказывал. И представителем власти здесь, в северных краях, ныне был он, царский опричник, подьячий Монастырского приказа.
— Так решило общество, что грех-то смертный есть и за то виновных покарать ты вправе. На дурной поступок зачинщики-то людей многих смутили. Имена оных тебе ведомы. Потап Рябун, Урсус-варяг, Никодим Ледяной. Они артельщиков-то своих и соседей на душегубство подбили. Их можешь смертию казнить, то тебе и для сыска надобно, и государю о сем доложиться удобно. Семьи убиенных-то община на свой кошт возьмет, вдов прокормит, детей вырастит. Остальных же повязанных, боярин, тебе по совести отпустить-то надобно. Полста мужей крепких, боярин! Это же всему краю разор. Кто в море ходить-то станет, тони править, лес рубить? Семьи многие есть что станут? Тех же вдов и сирот-то кормить кто станет? Коли мужиков изведешь, так ведь и семьи погибших безвинно без куска оставишь.
Старик выложил на стол звякнувший металлом замшевый кошель. Не такой тяжелый, какими откупщик Бачурин разбрасывался, но все же немалый.
— Тебя, знамо, тоже живота-то лишить пытались. Но ты за то не серчай. Спужались. Ты же человек служивый, тебе смерти бояться-то не к лицу. Общество наше небогатое, большого откупа за помилованных разом-то дать тебе не сможет. Однако же на себя тягло возьмем по пятку рыб-то хороших тебе от семьи каждое лето класть, по пуду соли. Девок ладных присылать станем, дабы прислуживали-то да веселили… Ну, знамо, их не от семьи, а от всего общества, и не в лето раз, а как прежняя надоест. А соль и семгу… Скольких помилуешь, со стольких-то и тягло.
— Один Бог на небе, один царь на земле, — подумав, ответил Басарга. — Иоанн Васильевич есть помазанник Божий, и посему токмо его суд решать станет, кто прав, а кто виновен и какой мерой кого карать. Его волю исполнять стану и общество заставлю.
И Басарга уже который раз за день красноречиво отворил дверь.
Старик ушел, опричник упал на постель — однако выспаться все равно не удалось. Только Басарга погрузился в дрему, как дверь громко хлопнула, в светелку ввалились побратимы, наполнив комнатенку топотом и гомоном, запахом вяленой рыбы и ароматом меда. Кто-то сразу бухнулся за стол, кто-то зашуршал у окна, кто-то направился к постели. Леонтьев попытался притвориться спящим, мерно дыша и не шевелясь, но Софоний Зорин все равно с силой похлопал его по плечу:
— Ты чего, спишь, друже?! То-то тебя нигде не видно.
— Сплю, — ответил Басарга, не открывая глаз.
— Так вставай, день на дворе! Илья, корец подьячему поднеси, да с закусочкой… Отпробуй, побратим, каким балыком сладким нас нынче угостили. И вином хлебным, двойной перегонки, да фильтрованным, да на грибах и клюкве настоянным!
— Не хочу!
— Попробуй, попробуй, оно того стоит. Вкус изумительный. Запах же, ровно нос в кадку с пряностями засунул. Как в усадьбу вернусь, обязательно велю такую же настаивать… — Это уже был голос Тимофея Заболоцкого.
Потом в нос забрался чуть горьковатый аромат белых грибов… И опричник сломался — сел на постели, принял чеканный медный кубок, опрокинул в горло, взял из рук Ильи нож с толстым ломтем рыбы и сразу попросил:
— Еще налей. Может, хоть упаду?
— От это дело! — обрадовался Софоний, отошел к столу за кувшином. — Кстати, друже, не скажешь, чего ты с душегубами пойманными решил? Люди сказывают, в Москву их гнать собрался.
— Собрался. Иоанн с сыском послал, ему и отчет, он и судить будет.
— Где же это видано, чтобы государи самолично на каждого разбойника время свое тратили? — изумился Илья Булданин. — Повесить их, и вся недолга! На осинах придорожных душегубам самое место. Путникам для спокойствия, татям в назидание.
— Это ты так считаешь али научил кто? — окрысился Басарга.
— А чего, не так разве? — развел руками Булданин.
— По закону вешать взятых на месте полагается, — внезапно вмешался боярин Заболоцкий. — А кого через сыск выследили, того судить.
— Но ты ведь по сыску и своей волей дело решить можешь? — налил ему вина Софоний.
— И ты, брат? Тебя тоже науськали?
— Скрывать не стану, друже, — пожал плечами боярин Зорин. — Подходили многие, сказывали разное. Иные кого из татей вызволить желают, иные сжечь всех скопом прямо в амбаре. Мыслю, родичи убитых при разбое. Так крови жаждут, что приплатить готовы.
— Царь послал, царю судить! — упрямо набычился Басарга. — В Москву повезем!
— В Москву так в Москву, — согласился Софоний. — Так впредь отвечать и станем.
У Басарги словно камень с души упал. Он вскинул кубок и провозгласил:
— За вас, други! Что бы я без вас делал…
Попировав еще пару часов с побратимами, Басарга все-таки уснул — прямо за столом, повалившись набок на сундук. И снилось ему, как по дороге через лес он провалился в глубокую снежную яму, запутавшись там в прочных сосновых корнях. Как на крики его сбежались все лесные обитатели и стали что есть мочи рвать его в разные стороны: росомахи тянули одну ногу, лисы — другую, волки вцепились в левую руку, барсуки — в правую. Медведь же обхватил лапами голову и выкручивал столь яро, что опричник вздрагивал и тихонько рычал…
Однако, когда солнце осветило его лицо, опричник легко поднялся, ощутив себя хорошо отдохнувшим и на диво выспавшимся. Остальные бояре продолжали дрыхнуть. Илья и Тимофей — на постели, Софоний — на сундуке напротив, ухитрившись на столь малом месте раскинуть руки.
— Боярин? — шепотом позвал от двери холоп. — Тебя воевода к столу приглашает. Лакомство ему какое-то к завтраку привезли. Удивить желает.
Володимир Оничков одет был хорошо — шуба песцовая, штаны суконные, шапка соболья, — однако выглядел неважно. Красное, сильно опухшее лицо; осторожные движения, выдававшие у него сильную головную боль, грязные усы и борода, к которым присохли разные крошки.
— Присаживайся, подьячий, отведай, чем Бог послал, — пригласил его воевода к небольшому столу, накрытому в светелке рядом с опочивальней.
Крохотная комнатка явно назначалась для посиделок семейных, наедине с женой, прежде чем ко сну отойти, либо на рассвете найти чего испить. Так что приглашение такое за честь можно было считать: почти в семью позвали, за близкого сочли. Стол ломился от яств: лотки с заливным, блюда с нарезанной рыбой, миски с грибами и ягодами, тарелки с каким-то красным мясом, два кубка, три медных кувшина… Вроде немного — так и столешница невелика.
— Давай выпьем, боярин, за успех сыска твоего, — взяв один из кувшинов, торопливо разлил вино воевода. — Славно ты управился, и быстро на диво.
— Быстрее хотелось, — признался Басарга, но воевода, не слушая его, опрокинул кубок, тут же налил еще, потянулся кувшином в сторону опричника. Пришлось тоже отпить.
Вино было прозрачным, чуть горчило и пахло грибами. Похоже, и побратимов, и воеводу Оничкова угощали из одной бочки.
— За здоровье! — Боярин выпил еще раз, веселея на глазах. Отрезал и положил себе на хлебный ломоть кусок рыбы, ткнул ножом в сторону тарелок мяса: — Вот, испробуй, подьячий. Медвежатина соленая. На морозе хорошо просаливается. Портиться не может, вот и просаливается. У вас в Москве такой не найти. Не везут. Мало медвежатины северной добывается, а цены хорошей не дают. Вот и не везут. Поморы сами ею наслаждаются.
Басарга послушался, отрезал себе ломоть мяса, потом еще один и еще. Согласился:
— Вкусно.
Правда, на его взгляд, ничего особенного в угощении не было. Мясо как мясо. Обычная солонина. Свинина, пожалуй, даже вкуснее будет.
Воевода наполнил свой кубок, выпил. Отставил опустевший кувшин, взялся за другой. И неожиданно прямо в лоб спросил:
— Отчего зачинщиков повесить не желаешь, боярин?
— Не по закону сие, воевода. Надобно судить их по совести и справедливости, коли все сведения о душегубстве собраны.
— Для разбойников-то справедливость одна: петля да осина. — Володимир Оничков осушил еще кубок и наконец-то расслабился, отставив его в сторону. — Так чего тянуть?
— Дабы закон соблюсти.
— Откупщики холмогорские жаждут увидеть татей повешенными, — шире раздвинул на груди шубу воевода. Вестимо, от жары мучился. Все-таки дом был прекрасно натоплен. Однако же знатному боярину по обычаю положено шубу носить, что достоинство и достаток его доказывает. Вот и мучился Оничков. — Так желают, что за то сто рублей отсыпать готовы. А поморцы желают родичей своих спасти, выкупить. Детей, мужей. Никакого серебра за них не пожалеют. Ты подьячий, боярин царский, сыск полный учинил, виновных знаешь. Так давай при Бачурине-купце зачинщиков повесим, он порадуется да поедет. Время свое зело ценит, не задержится. Опосля остальных-то помилуешь и семьям отдашь. Тебя никто не попрекнет. Сыск проведен, виновные наказаны. Государь будет доволен. Откупщики довольны останутся, поморцы довольны останутся, ты с деньгами немалыми останешься. Да и мне перепадет. Всем хорошо. Так чего же ты упрямишься, боярин?!
