Благословенный 3 (СИ) - Коллингвуд Виктор
— Ну, надо же — окрошка в майеннском соусе! Интересно, интересно… а что это за странный расстегай?
Став императором, я решил немного разнообразить стол привычными мне блюдами 21-го века, и, в числе прочего, научил местных поваров готовить оливье и пиццу. Последняя, под наименованием «расстегай сырный», вскоре стала хитом петербургской кухни зимы 1796–1797 годов.
— Да обычный, в сущности, расстегай, — объяснила ему дочь, — готовится хоть с чем угодно, только сверху завсегда присыпан сыром. Ещё помидоры очень желательны…
— Помидоры? Да среди зимы? Какая экзотическая, изысканная кухня!
Томаты в это время, надо сказать, были почти неизвестны. Я сильно скучал по ним первое время; затем научил садовников выращивать их в оранжерее Зимнего дворца, и томаты стали доступны мне почти круглогодично. К сожалению, плоды помидоров доступных сортов не отличались способностью к хранению, и Наташа, с моей подачи, начала эксперименты с маринованием и засолкой. В женщинах, видимо, есть какая-то глубоко укоренившаяся, архитипическая тяга к деланию запасов — только этой иррациональной склонностью я могу объяснить тот факт, что русская императрица, имеющая возможность приобрести всё, что только можно купить за деньги, начала увлечённо пастеризовать банки под ярко-красные и перламутрово-зелёные оранжерейные плоды, приобщив к этому, безусловно, затягивающему занятию ещё и собственных фрейлин. «Душечка, побереги себя, ты же в положении» — многожды просил я — куда там!
— Александр Васильевич, как обстоят дела с нашим проектом?
— Вы изволите говорить про отмену крепостного состояния? В походе, признаться, было не до того, но теперь, на зимних квартирах, самое время этим заняться. Сам поход наш немало способствовал развитию среди офицеров подобных настроений: как шли мы Галицией, видели, в сколь бедственном состоянии находятся там обыватели по властью польских магнатов; когда же вступили в Моравию, Богемию, и особливо — в Германию, картина была совсем иной!
— Отлично. Надо убедить офицеров, что это следствие крепостного права в Галиции и его отсутствия в Богемии. Вы рассматривали настроения на сей счёт у ваших офицеров? Манифест будет объявлен во время коронации, 5 апреля. Мне нужна твёрдая опора в ваших войсках — могут быть и волнения среди крестьян, и смуты в дворянских собраниях.
— Часть офицеров я уже поменял. Удивительно, но весьма добрые результаты даёт назначение офицерами французских эмигрантов — они нисколько не сочувствуют крепостному праву в России, считая, что из-за него может пошатнуться трон российских императоров, как это случилось во Франции. Но глубоко сей предмет, признаюсь, мною ещё не изучался!
— Хорошо. Теперь распространим среди офицеров книги господина Радищева, да посмотрим на реакцию. Тех, кто будет в офицерском собрании выражать несогласие, ругать автора и проповедовать крепостнические настроения, надо «брать на карандаш». Пришлёте мне список, и я их уволю, или, если это дельные офицеры, отправлю в Персию.
Тут глаза Суворова загорелись упругим стальным блеском.
— Александр Павлович, голубчик, может и мне разрешите отбыть в Каспийскую армию? Очень желаю я практики: чувствую, лет мне немного уже осталось, так напоследок хоть шахских кызылбашей погонять, раз с Франциею не вышло!
— Понимаю вас, Александр Васильевич, очень хорошо понимаю… но отпустить не могу: страшно много дел в России! Надобно изменить всю армию: вводить новый устав, инструкции по обучению, провиантскую службу, госпиталя; устраивать Главный штаб… Да и здесь меня поддержать против крепостников очень нужно. В Персию надобно откомандировать господина Белопольского, дабы поставил там госпитальную часть, а в остальном граф Зубов вполне справляется. Вам же теперь надо укрепиться супротив внутренних врагов: клеветы, интриг, отравления, измены… Всегда окружайте себя надёжными и верными телохранителями; ешьте только проверенную пищу, желательно из солдатского котла. Отнеситесь к собственной безопасности со всей серьёзностию, не манкируйте этим делом! Вы мне теперь нужны живой и здоровый на долгие годы вперёд! Я серьёзно вам говорю: если узнаю, что вы не обращаете на это внимание, приставлю своих телохранителей!
— Хорошо, Александр Павлович, хорошо — рассмеялся Суворов, — приказ принят к исполнению. С отравлением — это вы, конечно, хватили: мы тут, слава Богу, не в турецком серале, и не при шахском дворе… Ну да ладно, бережёного Бог бережёт. Мне из солдатского котла не впервой хлебать!
— Отлично. Вы где остановились? У Хвостова, как прежде? Вам устроена квартира в Зимнем дворце: наверху, где раньше было местообитание графа Салтыкова!
— Александр Павлович, а нельзя ли Николай Ивановича как-нибудь простить? Он человек-то дельный; принять в ум не могу, что его плеснуло на этот мятеж!
— Эх, Александр Васильевич! Это моя вина — слишком много языком трепал! Николай Иванович — он действительно мудрый, как змей; разгадал он меня, понял, что под моим скипетром российское дворянство великие горести хлебнёт… Но, Александр Васильевич, ничего обещать не могу: теперь всё будет по закону!
— По закону, дворянина, кавалера высоких орденов, иной раз и помиловать можно! Николай Иванович, всёж таки, послужил во славу русского оружия, да и семейству вашему персонально важнейшие услуги оказал!
— Ну… посмотрим. Следствие покажет, как всё дело было; там и будем решать.
— Александр Павлович, вот ещё что, к слову пришлось. Заговорили мы о заслугах полководцев, я и вспомнил: тот год почил славнейший из вождей российского войска, славный граф Румянцев-Задунайский. Его победы можно почитать величайшими; нельзя ли увековечить их в камне?
Тут мне стало немного неловко: действительно, граф Румянцев умер в середине декабря, совсем немного пережив императрицу.
— Можно. Непременно можно, даже нужно!
Стали обсуждать памятник графу Румянцеву. Скульпторам предложили сделать гипсовые модели. К моему удивлению, все представленные предложения оказались пешими, без коня. Большинство моделей были аллегоричны: Иван Петрович Мартос представил модель графа в виде римского триумфатора, облачённого в плащ и тогу, Федот Иванович Шубин сделал бюст, Фёдор Гордеевич Гордеев нарядил его в рыцарские латы, Феодосий Фёдорович Щедрин водрузил на голову Румянцева античный шлем, Иван Прокофьевич Прокофьев вручил графу меч, Михаил Иванович Козловский тоже облачил полководца в романтические римские одежды и добавил лавровый венок. И ни одной конной скульптуры!
— Отчего же, господа, — спросил я скульпторов, — вы не помещаете графа Румянцева как положено полководцу, верхом?
Тут открылась удивительные обстоятельство: оказывается, по понятиям этого века, конные статуи полагаются только монаршим особам, а обычный полководец не королевских и не царских кровей может рассчитывать только на пешую скульптуру! А все эти псевдоантичные доспехи, дурацкие мечи и латы — попросту принятые в этом времени правила скульптуры, требовавшие аллегорического изображения героя.
— Чушь какая-то. Облеките графа в нормальный русский мундир — это много лучше всех этих тог и плащей, и посадите на коня, так, как он командовал в битвах!
— Но, ваше Величество, правила геральдики…
— Мы изменим их. Дайте Румянцеву коня!
В итоге, после долгих дискуссий, утвердили всё-таки пеший памятник — очень уж понравилась всем его модель. Фельдмаршал, при всех орденах, стоит в треуголке и екатерининском мундире, опираясь на трость, и с гордостью смотрит вдаль, на юг, где одержал он когда-то свои победы. Высокий постамент увенчан лавровым венком; внизу, в картуше выполнена памятная надпись: «Генерал-фельдмаршалу графу Румянцеву-Задунайскому от благодарных современников». Часть денег на памятник собрали по подписке; казна добавила на каждый собранный рубль ещё два, и денег этих хватило и на памятник, и на постамент, да ещё и на устройство небольшого парка вокруг. Через год монумент был готов; установили его на Марсовом поле, невдалеке от дворца Петра Первого.
