Было записано - Greko
Лермонтов заметил резкий спад в середине восклицания. Значения не придал.
— Не бери в голову. Знаю.
— Так вы решили проверить, что ли? Так ли это или нет?
— Ну, да, — грустно усмехнулся Лермонтов. — Глупо, да?
— Конечно! — Вася вспомнил слова Косты. — Даже если вы и знаете. Не думаю, что это так работает. В том смысле, что никогда не нужно испытывать терпение Господа, Михаил Юрьевич. Даже с учетом того, что вы к нему гораздо ближе, чем любой из нас. Это же означает не только то, что он вас отметил таким талантом. Это значит еще и то, что с вас он больше и требовать будет. А вы с ним решили в рулетку поиграть. Вот это и есть — глупость! Ваше счастье, что никто из отряда не пострадал. Тогда бы он, Господь, точно вам не простил. И отменил контракт. И получилось бы так, о чем мы уже говорили: погибли бы, как последний дурак!
Вася замолчал, переводя дух. Лермонтов, задумавшись, несколько раз покачал головой.
— Вы, простите, что я так в лоб, — Васе стало жалко поэта.
— Все нормально, Вася. Ты прав.
— Тогда вернемся к нашим?
— Да, пойдем. Надо будет перед ними извиниться. Злятся ведь.
— Что есть, то есть! — улыбнулся Вася. — Ничего. Они отходчивые. Всякое повидали.
Сели на коней. Пустили шагом.
— Но все-таки одна польза в этой глупой и детской эскападе была, Вася! — Лермонтов перестал печалиться, улыбнулся.
— Какая, Михаил Юрьевич?
— Я окончательно убедился, что все это — не мое. Мне и вправду нужно выполнять тот, как ты говоришь, контракт, который у меня заключен с Господом. Иначе, ты прав, он его закроет! Или наоборот: посчитает невыполненным и накажет…
— Вот! — Вася обрадовался. — Это вы дело говорите! Никому не нужна ваша удаль! Всем нужны ваши слова!
— Ну, ты загнул! — Лермонтов рассмеялся. — Так уж и всем?
— Всем, всем! Не сомневайтесь. Рано или поздно каждый прочитает хотя бы одно ваше слово или строчку.
— Ох, Вася! Твоими бы устами…
Лермонтов и Девяткин, продолжая уже шутливый разговор, возвращались к своим.
… Заняв аул Ачхой за Валериком, Граббе выделил особый отряд, в состав которого для уничтожения предгорных аулов вошли линейные казаки под командованием ротмистра Мартынова и беззаветная команда. Гребенцам достался Умахан-Юрт и окрестные хутора, а Лермонтову — Шалажи-Тапи-Юрт и Пхан-Кичу. Выдвинулись совместно. Наметили будущую точку сбора. Разъехались каждый в своем направлении.
Снова встретились через три дня. Поручик был мрачнее тучи. Мартынов тоже не лучился довольством. Присели у небольшого костерка в яме — соблюдали маскировку. Его разожгли не для обогрева, а чтобы теплого поесть. Обменялись впечатлениями.
— Не было большого сопротивления. Мужчины большей частью ушли на север к Ахверды-Магоме, — рассказывал Николай.
— Грязная выпала работа на нашу долю, — вздохнул Лермонтов, почесав заросшее бакенбардами лицо.
— Я, чтоб отвлечься, стихи об этом набросал. Послушаешь?
— Валяй!
Ротмистр стал декламировать:
На них ходили мы облавой:
Сперва оцепим весь аул,
А там, меж делом и забавой,
Изрубим ночью караул.
Когда ж проснутся сибариты,
Подпустим красных петухов;
Трещат столетние ракиты,
И дым до самых облаков;
На смерть тогда идут сражаться,
Пощады нет… Изнемогли,
Приходят женщины сдаваться,
Мужчины, смотришь — все легли…
Лермонтов поморщился от литературного высера приятеля. «Забава», «красные петухи»… Боже, о чем он только думает? Неужели находит удовольствие от созерцания мерзости? Там, где недалекий Мартыш видел торжество русского оружия, поэт наблюдал удивительную философию жизни Востока, которую хотелось раскусить, постичь и пропустить через себя. Подумать только, «сибариты»! Как можно подобным словом припечатать людей, борющихся за выживание и плюющих на смерть⁈ Никто! Никто, даже он сам, наказавший себе поразить всех своей храбростью, не кидается грудью на штыки и картечь!
— Сибариты? — повторил вслух. — Ты, как обычно, не точен в образах.
— Куда уж мне с тобой сравняться?
— Мне не пишется нынче. Голова в походе отказывается работать. Ты — как знаешь, а я спать.
Поручик завернулся в короткую бурку и улегся на землю. Засопел.
Холодало.
Вася подошел. Уселся рядом. Скинул свою бурку и накрыл ее свернувшегося калачиком командира.
— Возьми, Безбашенный, мою на время, погрейся, — протянул Васе теплую накидку Петр Султанов, заметив, как боевой товарищ растирает себя, чтобы окончательно не околеть.
Член отряда, он был из дважды разжалованных в солдаты. Такой же сорвиголова, как Дорохов, и столь же безалаберный в мирное время. С унтер-офицером Девяткиным он был накоротке, признав его выдающиеся навыки и спокойный рассудительный нрав.
Вася без споров накинул чужую бурку.
— Спит? — кивнул на Лермонтова Петр.
— Спит. Умаялся. Душой умаялся, — уточнил Вася.
— Да уж, — согласился с ним Султанов. — Смотреть, как мы ножами караулы режем да баб с детишками без крова оставляем — это зрелище не для слабонервных.
— Никак не хочет Его Благородие понять, что мы не гусарский отряд. Другие у нас задачи. Тут, в горах, не с шашкой наголо потребно скакать, а делать то, на что другие не годны. Без заповедей! Это он еще не видел, как я пленных допрашиваю…
— И что думаешь будет дальше? Есть у меня ощущение, что мы потеряем командира.
— Убьют? — забеспокоился Вася.
— Сам уйдет. Не его это — нами командовать. Таким отрядом.
— Спасибо, братец, за бурку. Погрейся теперь сам, — сказал Вася, возвращая накидку.
Так они и провели ночь, меняясь буркой по очереди.
… Пока летучие отряды уничтожали последние запасы продовольствия в предгорьях, Граббе рассылал отдельные пехотные колонны по уцелевшим равнинным аулам до Самашки. Ахверды-Магома пользовался каждой рощей, любым перелеском, чтобы задержать безжалостных урусов и нанести им максимальный урон. Особенно жаркое дело случилось 4-го ноября у реки Ассу, где в лесной трущобе скрывались семьи надтеречных чеченцев. Горцы, знавшие все лесные тропинки, окружили 3-й батальон кабардинцев. Натиск двухтысячной партии был настолько стремителен, что люди Лабынцова остановились. Не решаясь сдвинуться с мест, кабардинцы час за часом отбивались штыками от бросавшихся на них с шашками и кинжалами врагов. Крики «ура», выстрелы и гиканье слились в единый гул. Граббе услышал этот
