Две жизни комэска Семенова - Корецкий Данил Аркадьевич
По пути отступления белых — поля верст на десять, гнать лошадей, вторую неделю нормально не кормленных, немалый риск — не загнать бы насмерть — но боевой азарт, вперемешку с расчетом, взяли верх.
Семенов вырвался на Чалом вперёд и, оглядев через плечо строй, скомандовал четвертому взводу, чтобы немного придержали коней. Когда строй выровнялся, он выхватил шашку и, свистнув, покрутил над головой, подавая сигнал всем взводам: «Рысью, вперёд!»
Кони у белых были получше, они бы, наверное, смогли уйти. Но те, которые тащили на себе по два седока, отстали — и вражеский командир, развернув сотню, ринулся в контратаку. Этого Семенов и ждал: гвардия — она и есть гвардия. Только теперь сотню заманили в ловушку, и придется ей расплатиться по всем счетам. Настало время коронного Семеновского манёвра.
— Эскадрон, назад! — хрипло крикнул Семенов. — Тачанки к бою!
Державшийся рядом сигнальщик протрубил условную мелодию. Этот манёвр был многократно и тщательно отработан: два взвода развернулись налево, два — направо, на освободившееся место вынеслись четыре тачанки. Взметая клубы пыли, они развернулись на месте, ставя пулемёты на прямую наводку, чтобы те получили возможность собрать свою смертельную жатву.
— Огонь!
Тра-та-та! Тра-та-та! Свинцовые струи с двухсот метров обрушились на атакующую сотню. Осаживать коней было уже поздно — на такой дистанции, да в неминуемой толчее сломавшегося строя пулеметчики перемололи бы их всех. И белые пришпорили коней, несясь навстречу тысячам пуль, чтобы скорей проскочить смертоносную полосу, смять красные тачанки, откупиться от них малой кровью. Но кинжальный огонь — серьёзная вещь! Летели наземь убитые люди, ржали и хрипели раненые кони, истошно орали командиры. И все-таки дистанция сокращалась, медлить было нельзя.
Семенов оглушительно гикнул, поднимая Чалого на дыбы, трубач сыграл сигнал «Атака!» — и нахлёстывая, подгоняя криками измотанных коней, эскадрон ударил белых с флангов. Впились в разгоряченную человеческую плоть клинки, захлопали револьверные выстрелы. Повисли на сёдлах, упали под копыта коней убитые.
Внезапно, в мешанине боя, сквозь рваную пелену пыли, размывающую силуэты насмерть бьющихся людей, комэск заметил, как комиссар Буцанов резко остановил коня и спешился. Что он делает?! Это же самоубийство! Но засматриваться некогда — на Семенова, готовый проткнуть спрятанной за конскую шею шашкой, летел краснолицый казак с выпученными глазами и разорванным в крике ртом. Вскинув левую руку с маузером, комэск выстрелил почти в упор. Казак, раскинув руки, опрокинулся навзничь, шашка, сверкая на солнце, кувыркнулась в воздухе.
Семенов пригнулся и пустил Чалого по дуге, пробиваясь к тому месту, где видел комиссара. По дороге он несколько раз схватывался с белыми конниками, отметив, что те умело перестроились и сражаются так, как будто свежими силами только вступили в бой. Впервые подумал, что профессиональная гвардия может оказаться не по зубам плохо обученным красноармейцам — в основном, вчерашним рабочим и крестьянам. Но эту мысль тут же вытеснило поразительное зрелище: среди бурлящего месива из коней, людей, выстрелов, мелькания клинков, комиссар на коленях стоял над распростертым на земле белогвардейцем… Стоял неподвижно, словно не замечая смертельных шестеренок сабельного боя, которые крутились вокруг и могли в любой момент затянуть его в гибельную мясорубку…
«Да что это с ним?! Убьют ведь! — успел подумать Семенов, пробиваясь поближе. — Может, ранен? Или контужен? Да вроде нет…»
— Что, комиссар?! — крикнул он. — Цел? Хватай Чалого за хвост — выведу!
Это был испытанный казачий приём, единственный способ спасти бойца, оставшегося пешим в центре жестокой сечи. Но Буцанов оставался неподвижным, может, просто не слышал командира в шуме боя. Тогда, осадив рвущегося вперед, возбужденного боем Чалого, Семенов спрыгнул на мягко подавшуюся под сапогами землю. Уже летела на него, гулко меся копытами чернозем, взмыленная гнедая, уже падала на голову белогвардейская шашка. Семенов успел присесть, шашка просвистела мимо и унеслась ни с чем — дальше, в поисках следующей цели. Не выпрямляясь, двумя выстрелами, комэск сбил другого беляка, поднявшего коня на дыбы и взметнувшего шашку над головой Буцанова. Но рубануть не успел — вылетел из седла и рухнул плашмя невдалеке от комиссара. Тот даже не оглянулся.
— Что ты?! Что случилось, комиссар?! — закричал Семенов, дёргая Буцанова за плечо и про себя машинально повторяя: «Четыре, четыре, четыре», — число патронов, оставшихся в магазине.
Бойцы заметили, что комэск с комиссаром спешились посреди поля боя. «Ангел Смерти» уже мчался прикрыть командиров, пронзительным свистом созывая свою группу. Лихорадочно затараторил пулемет ближней тачанки, освобождая от врагов прилегающее пространство. Через минуту вокруг закрутилась спасительная карусель из бойцов комендантского взвода, Семенов опустил маузер, переводя дух, осмотрелся.
Буцанов стоял над зарубленным под правое ухо белогвардейцем. Стараясь оставаться начеку, то и дело вскидывая взгляд, комэск всмотрелся в немолодое лицо с рыжей, испачканной кровью бородой, широкими скулами и светлыми, соломенными волосами.
— Отец, — выдавил из себя Буцанов. — Вот как вышло…
Конники комендантского отделения подлетели вовремя: заметив спешившихся краскомов и хищно нацелившись на лёгкую добычу, в их сторону уже мчались несколько белогвардейцев. Ангел Смерти срезал ближайшего, остальные, видя, что расклад сил изменился не в их пользу, ускакали в сторону. Бой продолжался, но перелом уже произошёл: «Беспощадный» снова обратил противника в бегство.
Семенов молча положил руку комиссару на плечо.
— Крепись, — только и нашёлся сказать Семенов. — Это бой. Не ты его, значит, он тебя!
Комэск успокаивал Буцанова и одновременно следил за боем. Было ясно, что обе стороны выдохлись. Белые уходили. Их раненые уже были далеко. Тачанки «Беспощадного» ударили вслед отступающим, выхватив из нестройных рядов последние жертвы, и стихли, чтобы не попасть по своим, пустившимся вдогонку. Белогвардейских кителей по полю было рассыпано немало.
— Пусть проводят до речки и возвращаются, — бросил Семенов остановившемуся неподалеку Ангелу Смерти, и тот ускакал — передать командирский приказ.
Семенов повернулся к комиссару.
— Я ведь, когда рубил, уже узнал его, — сказал тот. — Понимаешь, командир? Увидел, что это отец… и рубанул… мог остановиться… не остановился… — голос Буцанова дрожал. — И он меня узнал. Смотрел прямо в глаза… Мне даже кажется — сдержал руку… А я рубанул. Даже как будто покрепче постарался, чтобы наверняка, чтобы поскорее этот взгляд… чтобы…
Комиссар плакал, слёзы катились по его впалым юношеским щекам. Как ни трудно, а нужно что-то сказать, и комэск сказал:
— Я, Петя, очень тебя понимаю.
Бойцы комендантского отделения, молча переглянувшись, отвели коней подальше, чтобы не мешать сложному разговору.
— Страшно это… своей рукой… отца… Но, послушай меня, комиссар… то, ради чего мы кровью землю свою поливаем, ради чего убиваем и гибнем — оно меньшей ценой не добудется. Не вытащить нам мировой революции, если не отречемся ради неё от всего, что связывает нас с прошлым миром… Не выдюжим… На таких только жертвах и построим новый мир. Иначе никак. Белых нужно убивать. Согласен?
Буцанов оглядел окровавленный клинок.
— Понимаю… Только когда на политграмоте — это одно, а вот так — другое…
Семенов упрямо мотнул головой.
— Жертв принесено и будет ещё принесено немало. Понимать надо. Закончились времена, когда можно было по газетенкам да государственным думам прожекты благостные строить… Возьми себя в руки, комиссар. Бойцы смотрят.
Буцанов огляделся и, не вытирая, потянул шашку к ножнам. Семенов остановил его руку, вынул из просторного кармана галифе обрывок ветоши, протер комиссарский клинок и мягким точным толчком загнал его в ножны.
От краткосрочного отпуска Буцанов отказался, в бой не ходил. Первые дни отлеживался беззвучно: зайдёт в отведенную на расквартировку избу, спросит у хозяина, где ему постелено, упадет и лежит, отвернувшись к стене. Вдобавок начал пить — взаперти, в одиночку.
