Четвертый кодекс - Павел Владимирович Виноградов
Он пребывал посередине бесконечной пустыни и понятия не имел, что делать. Стоял страшный холод — Федор был привычен ко всяким морозам, но такого не испытывал никогда. Его волосы очень быстро заиндевели и образовали над его головой что-то вроде прозрачной переливающейся короны.
Он очень хорошо знал, куда попал — в загробный мир буни, возврата откуда нет и быть не может.
Федора охватило отчаянье.
Издалека донеслось побрякивание бубенца — кто-то ехал на олене. Федор до боли вглядывался в белую равнину, но не замечал никого — хотя бряцание становилось все ближе.
Вот оно, казалось, заполонило все вокруг, и Федор понял, что едет какой-то могущественный и, может быть, опасный дух. А то и бог.
Грохот был совсем близко, Федор слышал уже и храпы оленя — очень сильного молодого оленя. Но по-прежнему не видел никого.
И тут на него накатило понимание, что он никого и не увидит, что для него, шамана в девятом колене Федора Копенкина, зрелище это запретно. Но понимание это было почему-то мирным и радостным. Неожиданно сам для себя Федор упал на колени и опустил голову в снег.
Мимо промчался олень — шаман ясно слышал это. Некий порыв все же заставил его поднять лицо. И снова поспешно опустить и стоять на коленях до тех пор, пока бряцание бубенца не растаяло в снежных далях.
Но он на всю недолгую оставшуюся жизнь запомнил, что увидел он за тот краткий миг.
На него смотрел Сэвеки. Сэвеки был русским Богом — таким, каким его рисовали на иконах, висевших в церквах. Лицо Бога было спокойным и мирным. Федор ясно почувствовал, что Бог знает про него все, и будет судить его за все, что сделал он в своей странной жизни. Но произойдет это еще не сейчас.
Бог прямо сидел на олене и, казалось, быстрый ход зверя нисколько не влиял на Него. А в руках Его была маленькая трепещущая птичка, и Федор знал, кто она.
— Сэвеки Иисус Христос на оленчике везет душу мальчика обратно, — прошептал Федор и очнулся лежащим на земляном полу своего шаманского чума.
— Вставай, все самое интересное проспал, — расталкивал тоже приходящего в себя мальчика старый ученый луча. — Говорил же — не жри ты эти мухоморы.
Диким взглядом посмотрел Федор на уходящих из чума гостей, а потом пал в черную бездну безмолвия. Помощники, привыкшие к его обморокам после камлания, не беспокоили его до вечера. Потом все же забеспокоились и вернулись в чум. Федор был без сознания, стонал и метался. В таком состоянии он провел весь следующий день, очнувшись лишь к вечеру.
Русские пришли к нему попрощаться. Учитель мальчика хотел дать ему еще папирос и бутылку водки — кажется, он решил, что Федор замутил со своей болезнью, чтобы получить оплату побольше. Но шаман равнодушно отклонил подношение.
Ему было очень плохо — силы были на исходе и продолжали истекать из тела и всех его душ. Трудно было даже говорить. Но он обратился к Женьке, смотревшему на него сочувственно и — Федор видел это — с пониманием.
— Он тебе еще встретится, — почти прошептал шаман, и тут же понял, что мальчик и так знает это. — Кирэс не бросай, — продолжал он. — Чужой этого хочет, а ты его не бросай. Ни в каком мире.
— Почему? — спросил мальчик.
Ему и правда нужно было это знать.
Но шаман лишь слегка помотал головой.
— Я не знаю. Ты видел ТАМ Бога?
Женька пожал плечами. Федор понял, что из своего путешествия по мирам тот помнит немного.
— Я не знаю, поможет ли Он тебе еще. Будь сильным сам, — сказал шаман.
Мальчик кивнул. Да, он будет сильным.
Федор закрыл глаза и отключился вновь. Последнее, что он слышал, были слова старого луча:
— Что за чушь он там нес?
Федор прохворал весь остаток лета, думал, так и не оправится. Но потом все же ему стало немного легче. Как только смог сам передвигаться, собрал десяток оленей и ушел в тайгу. Путь его лежал в те места, где в юности узрел он схождение Дябдара.
Найдя в тайге небольшую падь, он поставил там чум и начал тяжелую работу. Торопился — знал, что времени у него немного. И ведь успел: ко времени, когда в воздухе закружились снежники, в тайге появилось нечто невиданное.
Федор воздвиг из бревен помост, на который поставил из жердей квадратную избу с четырехскатной крышей. Позади устроил «калир» — священного «оленя» из бревна, вроде того, что всегда стоял перед чумом, где он камлал.
На калир он поставил три локоптын, которые луча называют кирэс — три кирэс, каждый с тремя крестовинами поставил Федор.
Закончив труды, он отошел в сторону, без сил рухнул на припорошенный снегом пенек и полюбовался делом рук своих.
Федор поставил священный чум для русского Бога, скопировав его, как умел, с тех больших домов, в которых русские попы махали кадилами. Он и сам толком не знал, зачем он это сделал, но точно знал, что это было нужно.
Подумал, что на кирэс надо бы повесить жертву — свежеободранную шкуру оленя, как всегда делал его народ. Но поразмыслив, решил, что не стоит, отвязал оленей и поплелся в чум. Все тело ломило — к нему опять вернулась болезнь.
Он вновь долго не мог встать и спокойно думал, что скоро прямо из своего чума тихо отойдет в буни. Но ночью ощутил легкость в теле, встал и вышел под небо.
Мир засыпало снегом и залило лунным сиянием. Стояла глубочайшая тишина, даже духи замерли. Лишь изредка всхрапывали и скрипели снегом олени — они не убежали, так и рыли в пади ягель.
Федор долго стоял, словно купался под лунным светом. В голове его вертелись слова песни, которые говорил ему один луча. Раньше Федор считал их бессмысленными, но теперь они почему-то пришли к нему.
Черный чум.
Белый снег.
Звезд мерцанье.
Снежных нив
Перелив
И молчанье.
