Без права на ошибку - Вязовский Алексей
– Давай на полную, Максимов! – крикнул я в микрофон.
Ага, а вот и пулемет накрыло. Наши бэтэшки не напрасно собирали по винтику, пригодились.
До немецких окопов уже метров сто, наверное, даже головы в касках видно. Пехота посыпалась на землю, а я опустился вниз и закрыл люк. Снаружи, конечно, воздух посвежее, но прилететь пуля может откуда угодно. Чуть не садануло по голове, еле пригнуться успел. Посыпалась окалина с брони. Только и увидел в последний момент разрывы на немецких флангах. Я повернул панораму – перед глазами что-то мелькало, не пойми что.
– Сбавь чуток, не видно же ничего! – крикнул я в микрофон.
И стоило мехводу чуть замедлиться, как я увидел, куда нам надо было держать путь. Вот она, линия окопа, прямо перед нами, ощерилась маузерами в последней бессмысленной попытке остановить нас.
– Давай, Максимов, вдоль окопа, дави их, тварей! Осторожно! Граната!
Рядом бухнуло, но гусеницы целы, едем дальше. Едем и стреляем из всего, что есть в «американце». В поднявшемся дыму видно плохо, но общее направление ясно. В панораму ничего не видно – я опять рискнул открыть люк.
Побежали без оглядки немчики. Врассыпную, лишь бы подальше. Потому что сколько ни тренируй человека, а когда над башкой гусеницы танка, ноги сами бегут, и в сапогах сразу хлюпать начинает.
Опасно? Еще как! Будь у немцев хоть что-то противотанковое, мы сейчас им самое нежное место подставляем. Жахнут – и насквозь пробьет. А только нет здесь ничего такого, ни одного выстрела я не заметил, пока мы ехали по полю.
Добрались до конца окопа и повернули. Я снова открыл люк и посмотрел назад. Вот прямо тепло на душе стало. Красота. Что немцы могут гранату бросить и нас похоронить, не боялся – не осталось тут никого.
Вот же гадство какое! Бэтэшка, ехавшая метрах в сорока от нас, вдруг остановилась, нелепо сползла с бруствера, и над моторным отделением резко задымило черными жирными клубами. Я даже не заметил, чей это танк. Люк открылся, и через борт выполз танкист. Но останавливаться было никак нельзя. Вон, пехота набегает, там поможет кто-нибудь.
Впереди была рощица, но объезжать ее не было смысла – деревца в ней стояли тонюсенькие, и Максимов рванул напрямик, пробивая просеку. Люк я опять закрыл – не хватало еще по мордасам отскочившей веткой в глаз получить. В панораме мелькала та же растительность, танк переваливался из стороны в сторону, но вдруг все кончилось, и я прямо замер – перед нами, метрах в пятидесяти, серые фигурки мельтешили, пытаясь прицепить гаубицу. А за ней стоят еще… Ого, да мы батарею накрыли! Мелькнула мысль про дырку в гимнастерке, но сразу же ушла – слишком уж резко затормозил Максимов, я лбом неслабо приложился, и мысли о наградах выбило. Судя по торчащему перед панорамой колесу, одну гаубицу мы успешно оприходовали.
– Давай вперед! Дави немчуру, разбегутся же! – закричал я.
– Так это… лошади же… жалко… – ответил мехвод.
Давить никого не пришлось – одной очереди из пулемета хватило, чтобы немчики попадали, а те, которые остались на ногах – задрали руки и начали собираться в кучу. Воины, бляха-муха. Вон, командир молодой стоит, понурив голову, в мундирчике с хлипкими серебряными погончиками. Лейтенант, кажись. Дурдом везде, конечно – лошади бегают во все стороны, как тараканы на полу, если ночью свет включить. Гансы какие-то рекорд по бегу устанавливают, уже почти до деревьев добежали. А капитан Власенко, который за мной ехал, вдруг остановился недалеко от моей машины и влупил от всей души осколочно-фугасным куда-то вперед.
– Что там? – спросил я.
– Так еще одна батарея, метров триста. Ты же в низинке остановился, не видно оттуда.
* * *– Таким образом, наши войска установили контроль над дорогой Новгород – Чудово на участке от Спасской Полисти до Мясного Бора и продолжают продвижение. Захвачено большое количество техники противника. Пленных… около десяти тысяч, товарищ генерал. Потери немцев в живой силе устанавливаются.
Виноградов не улыбался, но делал он это с большим усилием. А Рокоссовский вроде спокойно всё это выслушивал, но видно же: лицо разгладилось, руки на столе дробь выбивать перестали. А утром – хоть не подходи. Желваками играет, распоряжения отрывисто, чуть не сквозь зубы отдает. Пару раз на комдивов по телефону даже голос повысил, что для Константина Константиновича, обычно вежливого, равно полноценному разносу. А сейчас – милое дело. И танки пригодились. Не только с тыла ударили после артподготовки, но и две батареи гаубиц захватили-подавили. Потери – три машины, одна так и вовсе подлежит восстановлению. Из экипажей, к сожалению, спаслись всего пара человек. Вот такие пироги.
– Якушев! – позвал командарм, и адъютант появился как из-под земли.
– Слушаю, тащ генерал!
– Не кричи, Витя. И так целый день одни вопли кругом. Организуй-ка нам по сто грамм. За наступление. За победу!
* * *До штаба фронта я добрался еще спустя три дня. То некому везти было, то меня на месте не оказывалось. Вроде и не делал ничего особенного, а умахался вконец. В итоге плюнул на удобства и сел в полуторку пассажиром. Так с колонной грузовиков и доехал. Пришлось, конечно, сходить попросить, чтобы в путевой лист внесли – дисциплина, однако.
Продвижение Второй ударной в последующие дни немного замедлилось, опомнились немцы, подтянули резервы, артиллерию. Да и распогодилось – опять начались бомбежки. Но наши за дорогу уцепились крепко и сдаваться не собирались. Хотелось бы, чтобы и из Погостья нас поддержали, и соединиться с ними одним махом – но пока нет. Похоже, фашисты сейчас против нас все резервы, какие только можно найти, бросают. Но не ждали нас, совсем не ждали. Так что с Ленинградом соединимся, дайте только срок небольшой.
А в штабе фронта как-то невесело. Вроде победа сродни подмосковной, а везде ходят чуть не на цыпочках, тишина странная. Я сразу к командующему пошел, доложиться. Масюк сидел на своем месте, будто и не вставал с тех пор, как я уехал.
– Привет. Что там? – кивнул я на дверь.
– Болеет, – вполголоса ответил Аркаша.
– А что стряслось-то? Врачи кончились?
– Не знаю. Не говорит ничего, что спросишь – прогоняет. Но выглядит… хреново.
Я стукнул костяшками пальцев по двери и, не дожидаясь ответа, зашел. Если плохо человеку, то зачем напрягать? Кирпонос и вправду выглядел – краше в гроб кладут. Глаза запали, кожа серая, губы сухие, потрескались, аж черные. Он отложил в сторону какую-то бумагу и спросил:
– Докладывай… и иди… сам видишь… не до того…
– А что случилось, товарищ генерал?
– Да тут, бля… такое! – вдруг хрипло выкрикнул он. – В Москве… придавило теперь… поссать не могу… третьи сутки…
– Так давайте к врачам! Что же вы… терпите здесь? – удивился я. – Что у нас, хирурги с терапевтами перевелись? Целое медуправление фронта под боком, только свистни.
– Разнесут, суки, – махнул он рукой. – Все стучат наверх. Лучше сдохнуть, чем позор такой…
– Послушайте, здесь рядом, в медсанбате, хирург, – вспомнил я случай с Ильязом. – Золотые руки, что угодно сделает. Говорят, лучший на фронте. Поехали сейчас, что ж вы мучаетесь?
Видать, я попал как раз на тот момент, когда терпелка у Кирпоноса кончилась, и он был согласен на что угодно, лишь бы стало чуток полегче. Через минуту я уже искал машину командующего и собирал сопровождение.
Охрана, конечно, как в кино. Ребятам только форму поменяли, обноситься не успела, и новенькие ППШ всем выдали. Вот прямо в смазке еще, ни разу не выстрелили даже. Ни одна муха со своим мужем, как говорится… Смотрелась эта группа товарищей, мягко говоря, немного нелепо. Но мне не до того было. Вместе с Масюком мы под руки вывели и посадили в машину командующего. Передвигался он с трудом, сильно расставив ноги и издавая мученический стон после каждого движения.
Тут и ехать было – тьфу и растереть, но машина двигалась со скоростью беременной каракатицы, будто генеральский водитель боялся расплескать что-то драгоценное.
