Евгений Филенко - Шествие динозавров
— Откуда мне знать, — пробурчал я.
Вургр передернул плечами в знак презрения и отвернулся. При этом вся его поза выражала скрытое нетерпение. Тогда я извлек из-под плаща плоскую флягу литра на четыре и выдернул затычку. Светский лоск слетел с этого раздолбая в единый миг. Теперь он стал похож на вдрызг пропившегося кирюху, которому Бог поутру послал чекушку… Не спрашивайте меня, где я наполнил флягу до краев.
— Дай, — сказал вургр, алчно сглатывая слюну.
— Может быть, назовешь свое имя? — спросил я, придерживая сосуд. — А то как-то неловко. Давно знакомы…
— Не имеет смысла, — пробормотал он. — Как зовут кукол из рыночного вертепа? Юламэм и Аганну-Дедль. Так и мы: ты — ниллган, я — вургр. Чем плохо… Позволь мне уйти. До вечера, а?
— Иди, — позволил я. — Латникам глаза не мозоль. И не вздумай удрать. Во второй раз не помилую.
— Я буду осторожен, — пообещал он. — Есть тут у меня местечко…
Прижимая к груди флягу, он засеменил прочь. Оанууг молчала, едва заметно улыбаясь.
— Тебе страшно с ним? — спросил я виновато. Она снова замотала головой. — Страшно, еще бы… А со мной?
— Уже нет. Ты добрый.
— Скоро уведу его отсюда, — сказал я, смутившись. — Кажется, я нашел ему убежище.
— Он не виноват, — сказала девушка тихонько. — Это проклятие злых богов. Человек — игрушка в их руках.
— Это я уже слышал. Про глиняных кукол. Не слишком достойно человека быть куклой.
— Достойно, — возразила она, заливаясь краской стыда от необходимости прекословить. — Человеком должны управлять. Другие люди, умнее. Иначе он становится зверем. Зверь подчиняется только желудку и детородному органу. Над ним нет высшей воли.
— Кто же управляет теми, которые умнее? Боги?
— Боги, — кивнула Оанууг.
— А если это злые боги?… — я кивнул на пустую скамью.
— Злые боги не управляют. Они могут проклясть. Проклятие отвращает высшую волю добрых богов. Поэтому вургр подобен зверю, когда над ним нет высшей воли. Им движет голод. Сытый вургр — не вургр. Человек.
— Винтики единого прекрасного механизма, — сказал я. — Движущегося к светлому будущему.
— Не понимаю. Что такое «винтик»? Что такое «механизм»?
— Это по-нашему. По-ниллгански. Про человека и высшую волю.
— Ты странный ниллган, — сказала Оанууг.
— На каждом углу об этом слышу… Чем же я тебе-то странен?
Девушка закрыла глаза. Чуть запрокинула голову, произнесла негромко:
Когда переступает Он порог,Его шаги предупреждает страх.Трепещет пламя в очаге моемИ прячет лепестки свои в золу,А злые духи убегают в ночь,Которой не настал покуда срок.
Паук пустую подбирает сетьИ оставляет дом мой навсегда, —Хозяином ему здесь не бывать.Вооружен двумя мечами Он,И первый меч Ему точила смерть,Которой все уплачено сполна.
Когда его надломится клинок,Злодеи небу жертву принесут.А я давно надежды не храню,Что меч иной вдруг будет обнажен…
— Ты сочинила это сама? — спросил я.
— Сама, — сказала Оанууг. — Кто сделает это за меня?
— Это надо сохранить. Ну, там, записать… Ты можешь забыть.
Девушка мотнула головой.
— Я не забуду. А забуду — невелика потеря. Это никому не нужно. Пусть уйдет со мной в Землю Теней.
— Но мне нравится! — запротестовал я.
— Тогда сочиню новое… Ты приходишь сюда, — продолжала она. — Не убиваешь вургра, а пытаешься спасти в нем человека. Охраняешь меня. Зачем?
Я и сам этого не знал.
Много ли пользы было в моей нелепой, бессмысленной заботе о двух неприкаянных из числа трех миллионов им подобных? Я здесь — проездом. Временщик…
То есть, с прагматических позиций все вполне объяснимо: должен же я как-то разнообразить источники информации об этом мире. В котором, надо признаться, до сей поры ни хрена не понимал. Вургр принадлежал к императорской фамилии, он многое мог мне разъяснить, если бы удалось окончательно вызвать его доверие. Что-же касается Оанууг…
Она сочиняла стихи. Не Бог весть какие, и круг тем однообразный. Но эта затурканная полурабыня-полуживотное, которой уготована участь машины для производства детей, все же чувствовала то, что навсегда было сокрыто от меня. Она была лучше, возвышенней меня. Я так не умел.
Как ни прискорбно, я не могу сознавать себя интеллигентом. Это не зависит от образования. Пусть я напичкан поверхностно осмысленными, беспорядочно нахватанными знаниями. Пусть я не чавкаю при еде, не лузгаю семечки в трамвае, не курю в кинотеатре. Но стоит только послушать, как и о чем я говорю! Это и вправду дешевый сленг, неумело склепанный бессознательно употребляемыми черными словами… Но стоит только представить, как и о чем я думаю, когда молчу! Что скрывает моя черепная коробка! Клубок ложных ценностей и фальшивых идеалов, обрывков из Нагорной проповеди, похотливых видений и с трудом подавляемых инстинктов…
К тому же она чем-то напоминала мне Нунку, если бы содрать с той нанесенные тысячелетиями пласты окультуренности. Ее волосы хотелось перебирать пальцами. Ее кожи хотелось касаться. От нее пахло чистым, теплым женским телом…
Но! Когда не станет меня, опустеет фляга, затеряется басма с охранным знаком — что станется с ними? Хорошо, если кто-то из рыночных торговцев подберет девушку и уведет в свой дом рожать детей. Хорошо, если вургр, обезумев от голода, слепо напорется на ночной дозор и кончит свою жизнь под мечами. Это для них обоих будет хорошо. А все остальное — плохо. Потому, что для начала вургр может вернуться в эту лавку — по удержавшимся в затуманенных мозгах клочкам памяти — и загрызть Оанууг… Не хотелось мне загадывать наперед. И пора было бы уже поразмыслить, как всего этого избежать.
— Над каждым из нас — своя высшая воля, — сказал я уклончиво.
— И она велит тебе посещать меня? — осторожно спросила Оанууг.
Я кивнул.
— Почему же ты смеешься над моим предназначением?
— Вовсе нет! — воскликнул я. — Всякое предназначение священно. Не хватало еще, чтобы я чем-то оскорбил тебя. Да с чего ты это взяла?!
— Но ведь я — женщина, — промолвила она удивленно. — А ты ведешь себя так, словно я — человек. Мое предназначение не в этом… Быть может, ты, ниллган, не знаешь, как обращаться с женщиной?
— Я бы так не утверждал…
Не отрывая от меня горящих морской синевой глаз, она медленно распустила тесемки своего наряда. Грубая ткань сползла по ее смуглым бедрам на землю.
— Не смейся больше надо мной, — стыдливо сказала Оанууг, дочь гончара.
Глава двадцать первая
…моего мучителя зовут Апостол, и у него нетривиальная мания преследования. Он донимает меня, требуя, чтобы я дал ему в морду. Он не отстает от меня ни на шаг и на каждом шагу пытается подловить меня, вывести из равновесия и принудить к рукоприкладству. Словно ему невдомек, какое душевное усилие необходимо, чтобы ударить человека в лицо. Даже распоследнего подонка, даже смертельного твоего оскорбителя. Только тем он и занят, чтобы прикинуться распоследним подонком или смертельно — по его мнению — меня оскорбить. Начал он с ерунды: подставил мне ножку. А когда я прямо спросил его, в чем дело, плюнул мне на кроссовку. У него белесые, почти прозрачные глаза, которые ровным счетом ничего и никогда не выражают. Кажется, будто он смотрит сквозь тебя. Обычный его наряд — грубые клетчатые штаны, заправленные в сапоги, и тонкий свитер на голое тело. Голова круглая, как глобус, наверное, из-за короткой, почти нулевой стрижки. Иной раз мне чудится, что мы одного роду-времени. Спросить об этом в лоб не решаюсь — не принято, да и нет особенного желания вообще разговаривать с ним. Что ему от меня нужно? Может быть, пожаловаться Ратмиру, чтобы он как-нибудь развел нас?
— Послушай, мне сейчас не до тебя. Дай мне пройти…
— Не нравится? А ты пройди сквозь меня.
— Тебе охота со мной подраться? Этого все равно не будет.
— Слабак ты, а не Змиулан. Дешевка…
— Кажется, я тебя ничем не оскорбил.
— Ну и говно.
— Знаешь что?…
— Ну, ну, возникни! Мужик ты или баба с довеском?
Я осторожно переступаю через его расставленные поперек узкого коридорчика копыта и топаю по своим делам. Словно оплеванный. Апостол идет следом и вполголоса поливает меня. Как назло, в коридоре, кроме нас, никого. Этот подонок нагоняет меня и хватает за плечо:
— Ну, ты, траханый ишак!
— Оставьте меня в покое, — цежу я сквозь зубы, от ненависти переходя на «вы».
— Мне твоя интеллигентская морда надоела! Пас-с-куда, я бы таких давил, как гнид… — его плевок сползает по моей брючине.
— Оставьте меня в покое, — твержу я, как заклинание.
