Конунг Туманного острова (СИ) - Чайка Дмитрий
— Филагрий! — сказал он, и из толпы царедворцев, сопровождавших каждый его шаг, вышел вперед великий сакелларий (1). — Ты останься, а всем остальным надлежит покинуть нашу царственность! И пусть сюда пригласят августу Мартину.
Евнух-силенциарий согнулся в раболепном поклоне и выкатился из зала, обратив умильную улыбку в сторону повелителя. Разряженная в шелка толпа с легким гулом выкатилась за ним, не забывая кланяться через каждый шаг. Как только створки дверей, выложенные слоновой костью, закрылись за ними, император произнес.
— Ты самый верный мне человек, Филагрий, — сказал Ираклий, когда в зале остались лишь они одни да пара гвардейцев-схолариев, стоявших у порфировых колонн разряженными куклами.
— Я счастлив служить вашей царственности, — почтительно склонился сакелларий.
— Романию ждут тяжелые времена, — продолжил император. — За грехи карает господь детей своих. Орды варваров терзают нас со всех сторон. А я скоро умру…
— Господь не допустит этого! — в глазах царедворца читалось искреннее неверие в подобный исход. Оно было искренним настолько, что Ираклий даже поморщился. Он ненавидел лицемеров, хотя и жил среди них.
— Оставь это, — махнул рукой Ираклий. — Ты умен, Филагрий, и не можешь не замечать очевидного. Мои ноги распухли так, что стали похожи на два бочонка. Я едва хожу, а сплю почти что сидя. Я задыхаюсь, лишь стоит мне лечь на спину. Мне осталось недолго, а ты станешь одним из тех людей, кто поможет сохранить страну.
— Я выполню любое ваше приказание, государь! — торжественно заявил сакелларий. — Клянусь жизнью и господом нашим Иисусом Христом.
— Хорошо, — Ираклий откинулся в кресле. Он обратился к жене, перед которой только что отворили двери. — А вот и наша августа. Садись, Мартина. Есть разговор.
Изрядно располневшая императрица торжественно воссела на свое кресло, подозрительно глядя сверху вниз на распорядителя казначейства. Постная морда этого евнуха вызывала у нее серьезные подозрения, да и человек этот служил скорее пасынку Константину, чем ей самой. Она не доверяла ему. Уж слишком он был хитер, и слишком давно находился на вершине власти, что говорило о многом. Сакелларий сам по себе — немалая величина, а раз он стоит там, где есть лишь две персоны, обличенные высшей властью, значит, он будет опасен двойне.
— Мой старший сын слаб и неумен. И он тяжело болен, — начал Ираклий, и на лице сакеллария не дрогнул ни один мускул. Пока что он не узнал ничего нового. Кашель с кровью молодого августа был делом, известным в Константинополе любому водоносу.
— Мой сын Ираклий-младший совсем юн, — продолжил император. — Ему нужна надежная опора в жизни, пока он не достигнет зрелых лет. А кто лучше, чем родная мать, сможет уберечь его от злых людей и неразумных поступков. Поэтому в моем завещании именно благочестивая августа Мартина станет регентом при сыне. А чтобы ее власть опиралась на прочную основу, мы передадим в ее личную казну два миллиона солидов. Это позволит ей удержать войско в повиновении, а нашу знать — в узде.
— Но… ваша царственность… — проблеял сакелларий. — Это же почти все, что у нас осталось… Казна пуста, а новых поступлений пока не предвидится.
— Такова моя воля, — изрек Ираклий, а Мартина, которая не проронила ни слова за все это время, лишь качнула расшитой диадемой, как бы эту волю признавая. Она потратила несколько месяцев на то, чтобы этот разговор состоялся. Но она не признается в этом даже на Страшном Суде. Теперь это воля императора, и ничья больше.
— Как скажете, ваша царственность, — с непроницаемым лицом ответил Филагрий. — Я поклялся господом нашим, что исполню вашу волю в точности.
— Тогда приготовь все поскорее, — отпустил его Ираклий коротким взмахом руки. — Это дело не терпит отлагательства.
Сакелларий ушел, а Мартина повернулась к мужу. Сорокалетняя женщина с горькими морщинами, что залегли в углах рта и глаз, она уже была не так хороша, как когда-то. Но Ираклий все еще любил ее, а она любила его, отца десяти ее детей. Она взяла его руку в свои ладони и прижала к щеке.
— Ты справишься, — сказала она наконец, стараясь, чтобы голос не дрожал.
Она будет плакать потом, в своих покоях, прогнав служанок и надоедливых евнухов. Она никогда и никому не покажет слабости, даже собственным детям.
— Нет, душа моя, — император покачал головой с грустной улыбкой. — Мне не выкарабкаться. Дальше ты сама, без меня. Ты сильная, ты сможешь. Я верю в тебя. Мне и верить-то больше не в кого. Смотри, как быстро пробежала жизнь. Вроде бы только вчера была наша свадьба.
— А помнишь, как мы с тобой месяцами шли через горы? — сказала вдруг Мартина, а ее лицо приняло такое мечтательное выражение, какого еще не видели в этом дворце. — Я ведь эти горы ненавидела! Молилась деве Марии, чтобы все закончилось поскорее, и мы бы снова вернулись в Константинополь. А вместо этого войско снималось с места и начинало новый бесконечный поход. Скалы, горные реки, дрянная еда… Как же мне надоело все это! А сейчас… а сейчас я все бы отдала, чтобы снова оказаться в тех горах. Я и ты… Ты — могучий победитель персов, и я — твоя женщина.
— Ты принесла нам ту победу, — убежденно сказал Ираклий. — Я помню предсказание колдуна с севера. Он ведь оказался прав во всем, до последнего слова. И про арабов тоже оказался прав. Гордыня обуяла ромеев, и за это мы несем положенное наказание.
— Плевать на колдуна, — решительно ответила Мартина. — Гореть ему в аду за его дела. А мы с тобой встретимся в райском саду, любимый.
— Я буду ждать тебя там, — ответил Ираклий, нежно целуя ее в щеку. — Не слушай никого. Пусть толпа говорит что хочет. Грех, кровосмешение… Цари Птолемеи женились на сестрах и правили сотни лет. Мне плевать на глупую чернь. Мы царственные особы, и на нас не распространяются правила, по которым живут обычные люди. Я спрашивал звезды, и они указали мне на тебя. Ты — истинный свет всей моей жизни.
— Я пойду, любовь моя? — глаза Мартины сияли неподдельной нежностью и заботой. Она встала и поцеловала его в лоб. — Ты что-то бледен, я позову врача.
Она вышла из покоев императора и вдохнула свежий воздух полной грудью. Там, за ее спиной, уже пахло смертью и тленом. Свита привычно выстроилась, а евнухи-силенциарии побежали перед ней, чтобы водворить тишину и внушить надлежащее почтение всем встречным. Благочестивая августа должна видеть только согбенные спины на своем пути.
Мартина важно шествовала по коридорам Буколеона в собственные покои. Она была счастлива, что дворцовые церемонии заставляют встреченных ей людей смотреть в пол. Ведь то и дело короткие гримасы пробегали по ее лицу, а она гасила их чудовищным усилием воли. Никто из этих людей не понимал, что она не могла больше находиться рядом с мужем. Она просто сбежала, чтобы не сорваться прямо там. Наконец-то показалась заветные двери, и евнухи-веститоры, угодливо кланяясь, распахнули их перед ней.
— Все вон! — резко сказала Мартина, а когда огромные створки закрылись за ней, властительница мира упала на постель и забилась в рыданиях. Она бессильно колотила кулаками по мягким подушкам, но это не помогало. У нее больше не осталось сил притворяться. Она сейчас обычная женщина, у которой умирает муж. Женщина, которая вот-вот начнет сражаться в одиночку против всего мира. У нее не будет больше защитника. У нее останутся только враги.
* * *— Два миллиона солидов, — задумчиво произнес Коста, смакуя чудовищно огромную цифру. — А я-то считал, что казна пуста. Какое, однако, у нас с этими людьми разное понятие о бедности. Десять телег золота…
— Это если их повезут быки, — понимающе усмехнулся Миха. — А еще я знаю точно, что эти деньги не станут хранить во дворце. Императрица просто не рискнет держать их там, где на них может наложить лапу ее любимый пасынок Константин, да продлит милосердный господь его годы до годов Мафусаиловых. По слухам, она отдаст их на хранение патриарху Пирру. Он верный ей человек.
