Тверской баскак. Том Четвертый (СИ) - Емельянов Дмитрий Анатолиевич D.Dominus
На самого хана я не смотрю и головы не поднимаю, помня слова боярина.
— На хана глаз не поднимай, а лучше в ту сторону вообще не смотри. У них это считается дерзостью. Глаза в глаза может смотреть только равный, а мы для них подданные, суть рабы.
«Не смотреть, так не смотреть! — Опускаю глаза в пол. — Мы люди не гордые, можем и потерпеть ради доброго дела!»
Также выдерживаю паузу и начинаю говорить на том же хунгиратском диалекте монгольского, что и хрипящий голос.
— Меня обвиняют в неповиновении хану, но это не так! — Специально избегаю слова «неправда», ибо это обвинение хана во лжи, а такое уже само по себе преступление. Излагаю свои мысли спокойно, но четко и опираюсь в первую очередь на принципы ихней же Ясы.
— Я против хана никогда не выступал, а всего лишь встал на защиту своего сюзерена, законного Великого князя Владимирского Андрея, получившего сей ярлык от хана Гуюка и хана Мунке. Разве по закону Ясы не должен слуга защищать своего законного господина до последнего своего вздоха.
Выдерживая свою версию, я нажимаю на то, что никто на Руси не знал, что Александр идет с войском Батыя и по прямому его повелению. Это так и есть, тут против фактов не попрешь, и даже более того, Александр и Неврюй шли на Владимир по указу Сартака, а не Батыя, что еще более умаляло их легитимность, ведь Сартак все еще соправитель, а не полноправный ван Золотой Орды. Этого я, естественно, не говорю, но каждый в этом шатре это знает, как и то что на этот поход не было одобрения Великого хана Мунке, и я чувствую, что мои слова воспринимаются, если не положительно, то по крайней мере благосклонно. У монголов в крови культ воина и верности клятве. Человек, не предавший своего законного господина в трудную минуту и вышедшей на поле боя защищать его честь, вызывает уважение.
В конце я еще раз акцентирую внимание на том, что, по моему мнению, обязательно должно вызвать у монгол одобрение.
— Я защищал своего поставленного Великим ханом законного господина, и боги послали мне удачу! Если бы я был неправ, разве небесный Тенгри даровал бы мне победу⁈
Другими словами, я только что сказал им: «Да, я разбил ваше войско, но сражаясь не против хана, а за него, и видящие это небеса помогли мне победить».
Почти тут же резко воскликнул Берке.
— Ты же христианин! Почему своим нечестивым языком упоминаешь Великое Небо⁈
Про Тенгри я вспомнил не зря и такого наезда ждал. Отвечаю так, чтобы своим ответом набрать у своих судей еще очков.
— Да, я христианин, но я уважаю и чту все религии мира, и всех богов. Пусть это противоречит догмам моей церкви, но я считаю, всем им есть место на Великом Небе.
Ответом мне служит тяжелое молчание, но я готов к этому. Я знаю, здесь не Тверская дума, здесь сразу выносить решения не принято. Мои ответы на обвинения получены, и теперь хан будет думать, и те несколько оставшихся минут аудиенции я должен потратить с пользой и успеть отблагодарить справедливый суд щедрыми дарами.
Прошу у хана разрешения и, получив милостивое согласие, оборачиваюсь назад, мол заносите.
Заносят конечно ханские тургауды, посторонних в шатер ни за что не пустят, но порядок заноса определяет стоящий снаружи боярин Малой, и это важно.
Сначала телохранители вносят четыре горящие спиртовые лампы. Широкое позолоченное основание выгодно подчеркивает узкий стеклянный колпак, излучающий холодный свет. Полумрак шатра вмиг отступает, и все помещение наполняется холодным чистым сиянием. Этот миг крайне важен, поскольку в сравнении с коптящими внутри шатра масляными светильниками мои лампы выглядят породистыми скакунами рядом с полудохлыми клячами.
Затем уже по порядку вносят другие дары: меха, сукно, фарфоровый сервис, несколько стальных клинков германской ковки, а последними ставят чуть отдельно и, акцентируя на них внимание, кремневое ружье с червленым расписным дулом и резным прикладом, зеркало в золотой оправе, и кованый ларец, наполненный арабскими динарами.
Указывая на монеты, я поясняю.
— Это, Великий хан, не подарок! Это расчет! Уплата торговой пошлины за три недели моей торговли на твоей Земле.
Мои последние слова вызвали удивленный гул сидящих у стен нойонов. Их слух вошел в противоречие со зрением — три недели и полный ларец золота!
Воспользовавшись этим моментом, успеваю искоса глянуть в сторону хана и не могу удержаться от мысленного восклицания.
«Мать честная! Да мне еще повезло, что я на него не смотрел!»
Батый действительно выглядит жутковато. Его верхние веки сплошь покрыты какими-то язвами и смотрятся так, словно поедены червями, а совершенно мутный правый глаз на бледно-желтом лице только усиливает это ощущение.
«Прям воскресший мертвец, — еле сдерживаюсь, чтобы не выдать свои эмоции, — аж перекреститься захотелось!»
Тут я вспоминаю, что по арабским источникам в последние годы жизни Батый страдал трахомой, и все сразу встает на свои места.
'Для болезней и смерти все равны, будь ты потрясателем вселенной или простым пастухом! — Проскакивает у меня в голове, а единственно-видящий глаз Батыя, зыркнув по сторонам, мгновенно заставляет всех замолчать.
В этой внезапно наступившей тишине слышно даже шуршание рукава от взмахнувшей руки. Это хан подал знак, и вновь раздался узнаваемый хорошо поставленный голос.
— Великий хан говорит тебе, консул! Иди в свой шатер и смиренно жди моего решения.
Теперь я вижу того, кто говорит, он единственный, кроме меня, кто еще стоит в этом шатре. Чуть сбоку от ханского возвышения и в тени, он почти не виден, как будто он действительно бестелесный голос владыки.
Склонившись в поклоне, пячусь к выходу, памятуя наставления Малого — ни в коем случае никогда не поворачивайся к хану спиной. Мой зад приподнимает полог, по глазам бьет яркий свет, и я выползаю наружу.
«Хвала небесам! — Утираю струящийся по лбу пот и с облегчением делаю глубокий вдох. — Будто действительно из преисподней выбрался!»
* * *Самый разгар дня, и солнце печет немилосердно. Вокруг ни одного деревца, в чьей тени можно было бы укрыться. Стоять на месте невыносимо, и я хожу туда-сюда. Пять шагов вперед, разворот, пять шагов обратно.
Рядом стоит Прошка и держит под уздцы мою кобылу и своего мерина. Турслан Хаши, прикрыв глаза, кажется, дремлет в седле, но на деле нет. Я абсолютно уверен, что он следит за мной из-под опущенных век.
Пять шагов вперед, разворот, пять шагов обратно.
«Ничего, бывало ожидание и похуже». — Усмехаясь про себя, вспоминаю недавние события.
Я ждал решения ханского суда целых три дня, и скажу честно, это были не самые легкие три дня в моей жизни. Я ощущал себя приговоренным, ждущим в камере смертников исполнения приговора, и что хуже всего, мне даже обвинить в своих несчастьях было некого. Никто, кроме меня самого, не был в этом виноват. Я сам привел себя на эшафот, и ощущение собственной глупости и бессилия доканывало меня не меньше, чем бесконечное ожидание.
Когда вчера вечером пришел Турслан, я обрадовался ему как родному. Скажу больше, я обрадовался бы ему даже в том случае, если бы он сказал, что поутру меня казнят. Уж лучше так, чем эти выматывающие душу дни и ночи. К счастью, темник пришел с хорошей новостью. Он не сказал этого сразу, но по тому, что он принял приглашение пройти в шатер и выпить со мной, уже было все понятно. Я оправдан, иначе он бы порога не переступил. Общаться с преступником и врагом хана — уже преступление!
Сев за дастархан и выпив пиалу предложенного кумыса, Турслан, наконец, соизволил сказать, что обвинения с меня сняты. Откинувшись на подушки, он всем своим видом показал, что не против поговорить.
Не воспользоваться такой возможностью было бы грешно, и я подал знак вновь наполнить пиалу гостя кумысом.
— Хвала Великому небу, что мои слова смогли убедить хана в моей невиновности! — Начал я, изображая искреннее простодушие. — Я никогда не сомневался в прозорливости хана Батыя, и в этот раз его мудрость позволила принять справедливое решение!
