Спасите наши души (СИ) - Черемис Игорь
***
С того дня моя жизнь стала совсем другой. Кирпич прилетел очень неудачно – что-то там повредил, из-за чего ноги перестали меня слушаться. По врачам я мыкался с год, но потом плюнул и начал привыкать к новым обстоятельствам. Из Конторы, правда, пришлось уйти – инвалид на моей должности работать не должен, да и не может, но связи остались. Пришлось срочно осваивать литературный труд – не самому писать, упаси боже, такого выверта моё бывшее начальство и не поняло бы. Редактура, корректура, переводы – я неплохо знал пару иностранных языков, да и программы соответствующие с каждым годом становились всё лучше и лучше. Без работы не сидел – коллеги всё же надзирали за различными издательствами, так что посоветовать тому или иному редактору отдать выгодный заказ конкретному человеку могли без хлопот. Не скажу, что мне всё это нравилось, но другого выхода я не видел, поэтому приказал себе смириться. И смирился.
Единственное что меня раздражало в моей новой жизни – невозможность установить настоящего виновника того, что я оказался прикован к инвалидной коляске. Полицейское сито тогда, правда, сработало неплохо, но на скамью подсудимых села некрасивая и полная девчонка-оторва с насквозь промытыми революционерами мозгами. Причем если поначалу она была достаточно откровенна, то потом её товарищи по борьбе подогнали ей годного адвоката, который посоветовал своей подзащитной «завалить хлебало», если не хочет наговорить себе на пожизненное; сообщать ей о том, что женщинам пожизненное не дают, он по каким-то своим резонам не стал. Но она в любом случае его послушалась, отказалась от предыдущих показаний, начала говорить правильные для себя вещи – и в результате получила «двушечку» за неумышленное нанесение тяжких телесных. К сожалению, законным способом её прижать было невозможно – я выжил, а она, по её словам, не преследовала цели попасть в меня, а кидала тот кирпич просто от избытка чувств. В общем, такой одуванчик, который не хотел, но совершил.
Я присутствовал на суде и видел, как она на меня зыркала – это был взгляд победительницы, человека, который добился своего, но избежал справедливого наказания. Я тогда поделился своими мыслями кое с кем из бывших коллег и перестал следить за её судьбой, когда один из товарищей рассказал мне, что она почти ослепла и оглохла. Нет, её никто не бил и не калечил – да этого и не требовалось. Просто пребывание за решеткой требует соблюдения определенных правил, касающихся здоровья, а воспитанная в интеллигентной семье девочка о них была ни сном, ни духом. В общем, я посчитал себя отмщенным.
А потом случилась война.
***
Для меня война началась на неделю раньше, чем для читателей газет и телевизионных зрителей. Пришел один из коллег – майор, которого я помнил зеленым лейтенантом и сам натаскивал на оперативную работу; он и рассказал о том, что будет совсем скоро. Я поверил не сразу, хотя и понимал, что просто так он бы с подобным предупреждением не пришел; он настаивал, приводил доводы из открытых источников, убеждал. И в конце концов убедил.
Подготовиться к войне невозможно, но кое-что я успел сделать. Хуже было то, что слегка оскудел поток переводов, за которые платили больше, чем за редактуру. Впрочем, жена ещё работала, сыновья уже выросли и сами могли помогать родителям, так что мы как-то справлялись. У бывших коллег работы прибавилось, но она стала какой-то более понятной – враг определился, он уже не прикрывался заботой о благе страны, да и критерии «врага» получили более четкое определение. Для меня всё было просто – я лишь хотел, чтобы моя родина выбралась и из этого испытания, и желательно – без особых потерь, хотя и понимал, что потери будут. Они и были; несколько раз я ездил на кладбища, провожая тех, кого знал; они уходили без слов об их героизме, потому что это было не принято. Такое говорили лишь в специальных кабинетах с защитой от прослушки, и там же отдавали ордена погибших их семьям. Иначе было нельзя.
В один из дней я попросил того майора – вернее, уже подполковника – найти мне оружие.
– Зачем? – только и спросил он.
– Предчувствия, – я пожал плечами. – Всего лишь предчувствия.
Потертый ПМ был у меня через неделю – заслуженный труженик, из которого стреляли не раз и не два, но вполне рабочий. Я завернул его в промасленную тряпицу и закопал в одном из ящиков, в которых хранил инструменты для работы по дому – что-то осталось ещё от родителей, что-то я завел сам, но ничем из этого никто не пользовался все те годы, что я провел в коляске. Жена, разумеется, про эту захоронку знала, но не спрашивала.
Мои предчувствия были туманны, но сбылись через год после начала войны и совсем не так, как я предполагал. Дело в том, что война отменила одну большую, на весь мир, эпидемию, вот только самой эпидемии об этом, кажется, сообщить забыли. Она никуда не делась, а просто ждала своего часа, чтобы вцепиться в меня.
***
За несколько дней я узнал много нового о человеческом организме – хотя и до этого знал о нём многое из того, чего предпочел бы не знать никогда и ни при каких обстоятельствах. Среди новых знаний была, например, информация про маленькие альвеолы – они находятся в легких и через них кислород попадает в кровь. При пневмонии эти альвеолы повреждаются, но всё остальное вокруг них продолжает функционировать в прежнем режиме, и маленькие мышцы привычно сдувают и раздувают поврежденные мешочки, усугубляя болезнь. Альвеолы повреждаются всё больше и больше, пока ситуация не станет необратимой.
Впрочем, врачи научились с этим бороться, как рассказал мне один из них. Его лица я не видел – он был в маске, которая отражала весеннее яркое солнце и мир за окном палаты, а мне было так хреново, что я лишь по привычке всё запоминать положил в память и эту информацию. Мне надели намордник, и всё шло вроде бы нормально, но уже через пару часов тот же – а, может, другой – доктор грустно сообщил мне, что неинвазивно ничего не получится, и нужно переходить к более суровым методам. Инвазивным.
Этот термин я тоже запомнил.
А потом начался кошмар, который никак не заканчивался. Я иногда впадал в забытье, временами приходил в себя; вокруг ходили, кажется, медсестры, но они от мужчин-докторов отличались только ростом, а мой угол обзора был серьезно ограничен аппаратом искусственной вентиляции легких и какой-то ещё аппаратурой, которая противно пищала, о чем-то сообщая специалистам. Меня вроде бы кормили, но это происходило – если происходило – через трубку, которую врачи засунули мне прямо в рот, так что и в этом я не был уверен. Ещё меня уговаривали не терпеть и мочиться, если хочется, но это я считал бредом.
Наверное, мне стоило воспользоваться пистолетом сразу, как только я почувствовал первые симптомы. Но тогда мне показалось, что всё не настолько серьезно, ПМ остался лежать в ящике с инструментом, а я оказался в больнице с суровым пропускным режимом. Меня никто не навещал – было нельзя; мне ничего не передавали – было нельзя; со мной разговаривали только врачи и очень редко. Сколько продолжалась пытка инвазивным методом – я не знал; мне сказали – неделя, я был уверен – годы.
Выписали меня совершенно больным – доктора решили, что дальше лечить бесполезно, хотя от заразы меня избавили. Но легкие так и не восстановились до конца, а хуже было то, что болезнь повлияла на те нервы, которые раньше позволяли хоть немного чувствовать нижнюю часть тела. От меня мрачные прогнозы никто не скрывал – доктор во всё той же закрывающей лицо маске сказал, что жить мне осталось меньше года, и медицина бессильна, она может лишь облегчить страдания. Ещё он напомнил, что у нас запрещено помогать больным умирать – это квалифицируется как убийство и наказывается по соответствующей статье Уголовного кодекса. Сидеть пожизненно ради меня этот врач не собирался.
