Змеелов в СССР - Александр Дорнбург
Хотя дома я не раз уже что-то пытался чинить, и не раз уже был бит током, но от иллюзий даже на старости лет не избавился. Да и выпил я лишнего. И теперь пребывал в блаженном состоянии «раззудись плечо, размахнись рука». Хотелось действовать. Немедленно. При этом я с младых ногтей считал, что чтобы разобраться в любом деле ничего не нужно, кроме желания.
— Так! — я еще раз посветил фонариком в электрическое хозяйство и, наблюдая там целое блюдо высохших мертвых мух среди ералаша проводов, с важным видом сказал: — Ну, все понятно. Вон тот проводок закоптился. Наверное, подгорел. А мы сейчас его обойдем, соединим напрямую! Элементарная физика сделает все остальное!
При этом я распространял вокруг себя волны ядреного перегара, а мое дыхание — тихое, ровное и спокойное, проникнутое лучшими свойствами прадедовских часов, — внушало всем окружающим понятие о моем скромном достоинстве и где-то даже величии. В этот момент отвертка в руках казалось мне жезлом фельдмаршала.
— А не долбанет? — опасливо спросил кто-то из моих добровольных помощников.
— Не должно… — с гениальной легкостью пьяно отмахнулся я. — Учитесь, олухи, пока я жив…
Дело было на мази. И я, со стопроцентной уверенностью, сразу ткнул отверткой в подозрительное место. Как-то по-сверхчеловечески. Щиток на такое варварство отреагировал крайне нервно. Из щитка фейерверком удалил целый сноп золотистых искр. И маленьких голубоватых молний, разрывающих тьму. Раздался крайне неприятный щелчок сильного электрического разряда. Мерзкий до зубовного скрежета.
Затем прозвучал громкий хлопок, щиток опоясала сверкающая электрическая дуга, выхватывая из темноты силуэты и части, вновь посыпались без счета искры. Сильно запахло подгорелой изоляцией, сгоревшим мясом и паленым волосом. Ужасающий смрад. Стало невозможным дышать.
Когда отшатнувшиеся испуганные менеджеры, обратившиеся в паническое бегство перед стихией, снова вернулись на место и подсветили фонариками темноту, то они обнаружили лежащее на полу мертвое тело. Доигрались…
* * *Утро выдалось недобрым. Где-то рядом за окном до противного бодрым голоском надрывался с придурковатым энтузиазмом репродуктор:
"Утро красит бодрым светом, стены древнего Кремля!
Просыпается с рассветом вся советская земля!"
А тут еще какой-то человек, почему-то возомнивший себя бессмертным, стал меня активно тормошить:
— Миша! Вставай! Уже десятый час! Вот же лежебока!
— Отстань! Убью, гада!- не открывая глаз просипел, я пересохшими от сушняка губами. — Сейчас кого-то отдам в злые руки, для проведения опытов!
Я был в явном состоянии «не кантовать». «Не слышны в мозгу даже шорохи, все здесь умерло…»
Но «изверг» от меня не отставал.
— Пол царства за стакан воды! — прохрипел я.
Мне тут же под нос сунули граненый стакан, наполненной холодной живительной влагой. Я прильнул к нему как младенец к груди матери.
— Говорил же вам с Митькой, чтобы не покупали самогон у Кудинихи. Всем же известно, что она для крепости в него табак и мухоморы добавляет. Нет же приспичило Вам отмечать благополучную сдачу последних экзаменов! Теперь страдайте!
Почти все в сказанном было полной глупостью. Последний экзамен я сдавал так давно, что он уже отошел в туманную область мифов и легенд. Почти древней Греции.
С героическим усилием воли я разлепил веки, и посмотрел мутным взглядом на говорившего этот монолог. На меня уставилась рыжая, вихрастая физиономия парня лет двадцати, густо покрытая веснушками. Имеющая вид глуповатого сельского барашка. И совершенно мне не знакомая.
— Юноша, ты кто? — задал я резонный вопрос, хотя в душе готов был его отмутузить за бесцеремонность.
— Допился! — вместо ответа огорченно констатировал собеседник. — А еще комсомолец. Да Севка я, твой сосед по комнате в общаге. Узнал?
— А как же! — не желая терять авторитет, весомо ответил я.
Хотя на самом деле ни хрена не узнал.
— Ну ты просыпайся. Митька уже встал. А я пойду в умывальник, а потом на кухню, посмотрю, что можно придумать насчет завтрака. А то уже скоро в университет пора.
Ни в какие университеты я не ходил, ограничившись когда-то огорчительным провинциальным институтом. Да и вообще мне было сейчас на редкость хреново. Без всяких самобичеваний. В голове без устали бодро стучал кувалдами целый кузнечный цех, отдавая болью в висках, а во рту — как будто кошки насрали. Целой стаей. Давление долбит не по-детски…
Но пора было определяться во времени и пространстве. Так что, когда мой собеседник с достоинством удалился, до противного бодро напевая «Чтобы тело и душа были молоды…», я с трудом оторвал голову от подушки и тяжелым взглядом осмотрел свое временное пристанище.
Комнатка была на редкость неказистой, пожалуй даже подавляющей своей простотой. Выдержанная в спартанском стиле 30-х годов 20 века, знакомым нам по фильмам, описывающим предвоенную эпоху. То есть, обставленная без всяких признаков треволнений и домовитости. И церемоний… С фантазией артиллерийского сержанта.
Надо же какие жизненные декорации!
Разбирающиеся металлические кровати, со скрежетающими панцирными сетками и с декоративными никелированными шариками на спинках, пользующиеся когда-то популярностью среди жителей фабричных кварталов, три штуки, фанерные тумбочки были представлены в том же количестве, окно, в покосившейся старой деревянной раме, густо заклеенное желтой оберточной бумагой, чтобы не дуло, щелястые дощатые полы. Окно, выходившее на какой-то незнакомый мне двор, было забрано решеткой.
Один графин ( стеклянный заседательский, мать его за ногу), один граненый стакан. Один деревянный стул. Самый малый ребенок смог бы, играя, ради забавы соорудить подобный стул на уроках труда. Покоробившийся «славянский шкаф». На потолке одинокая сиротливая лампочка в чугунном на вид по крепости черном бакелитовом патроне. На голых стенах две бумажные вырезки каких-то бодреньких плакатов из журнала «Огонек», хорошо отделанных мухами, в качестве украшения. Вот и все, что заслуживало упоминания. И все равно тесно.
Здесь мало что напоминало мою родную квартиру.
При этом, похоже, общага была переоборудована из какой-то конюшни. Или каретного сарая. На худой конец, из жалкого барака. Так как такой примитивной штукатуркой, окрашенной казенной желтой краской, мог бы удовлетвориться только житель первобытных пещер.
Освобожденные революцией женщины в
