Трудовые будни барышни-попаданки - Ива Лебедева
— Где мой муж? — спросила я подбежавшего мужика — кроме него, спрашивать тут было некого.
Мужик удивленно взглянул на меня. Потом чуть сдвинул головной убор, почесал в затылке. Казалось, эта манипуляция его перезагрузила, и мужик торопливо сказал:
— Найдется он, Эмма, сталбыть, Марковна, вот вам крест, найдется он. Вы-то живы, вот хорошо. А это кто еще?! Эй, девка! Отвечай! Ты чья?
Но девчонка в ответ только затряслась еще сильнее и окончательно обвисла у меня в руках.
— Вот что, все вопросы потом. Пошли-ка… куда-нибудь, где тепло и можно переодеться, — скомандовала я. И уже утопленнице: — Ну же, милая, потерпи немного, я тебя не донесу, шевели ногами!
Мужик только перекрестился, забрал у меня девчонку, закинул ее руку себе на плечо и зашагал к мостику. Вел он ее с деликатностью детсадовской воспиталки: идем-идем, деточка, а не хочешь, так потащу. А на меня несколько ошалело оглядывался.
Насчет мужа он точно ничего не знал. Мне бы тоже перезагрузиться. Забыть страх и боль, выяснить, куда я попала и что со мной происходит.
И важнее всего, понять, что мне нужно именно сейчас. Переодеться и обсохнуть. Мокрую спасенную незнакомку тоже высушить и переодеть. Небо в облаках, а березовые листья пожелтели. В такую пору простудиться — дело недолгое.
Поэтому я не упиралась, не спрашивала «куда идем?», а молча брела за мужиком. Он явно обращался со мной как с больной, но не ОРВИ, а чем-то душевным — и хорошо. Главное — не как с преступницей. Кстати, величал он меня странно — по имени-отчеству, но последнее произносил на своеобразный манер, с ударением на букву «о». Марко́вна.
А вот и цель недолгого пути. У мостика ожидал старинный конный экипаж, скромный, на двух лошадок. И почему-то сразу стало понятно: здесь это не экзотика, а единственное средство относительно комфортного передвижения.
Я не успела понять, откуда в моей голове всплывает глубинное понимание, как услышала радостно-взволнованный голос:
— Барышня, сердешная моя! Как напугались-то мы. Это что ж вы удумали, лишенько?! Топиться, да осенью! Грех-то какой!
— Не зуди, Павловна, — вовсю стуча зубами, велела я низенькой старушке в затрапезном платьишке и старой шали, накинутой на голову и плечи. — Подай лучше из сундука сухое. Да не только мне, но и вот детенку.
И полезла в рыдван. Точнее, в кожаный возок выцветшего желтого цвета. Скрипучий и облезлый. Или это правильно называется «кибитка»?
И, только оказавшись внутри, застыла статуей. Даже расстегивать мелкие-мелкие пуговички на платье перестала.
«Павловна»? Откуда я знаю, что старуху зовут Павловна?! И почему мужик в колпаке… Еремей? Почему он назвал меня правильным именем, хотя в зыбком речном отражении была вовсе не я?
Какая-то совсем молоденькая девушка, лишь очень отдаленно похожая на меня саму в двадцать лет. Бледная, худая, с лихорадочным треугольным румянцем на щеках. В историческом платье, вполне подходящем к окружающим лаптям и рыдвану.
Мысли застыли стеклом, а вот руки снова начали двигаться. Только как-то неловко — освободиться от мокрой, тяжелой и жутко неудобной одежды оказалось трудно.
— Барышня, голубушка, — раздалось снаружи. — Это что же… это вы за девкой прыгнули?! Ох, Матерь Божия…
Глава 2
Павловна довольно скоро влезла в закрытый возок и с причитаниями захлопотала вокруг меня. Помогла стянуть остатки мокрого, полезла в какую-то корзинку, достала оттуда маленькую бутылочку мутного зеленого стекла. Бормоча что-то про монастырскую рябиновку, живо растерла меня этим адским зельем, оказавшимся, судя по запаху, едва ли не чистым спиртом с ягодной отдушкой. И попыталась одеть, как маленькую.
— Чулки-то, барышня! Вот, шерстяные ваши, намедни я как раз пятки-то надвязала…
— Я сама. — Чулки пришлось отобрать. — Где девочка? Ее тоже надо переодеть.
— Да что ей сделается, поганке! — отмахнулась было пожилая женщина, но наткнулась на мой строгий взгляд и недовольно пробормотала: — Растерла я ее ужо да в рядно обернула, которым ваши платьица в сундуках укрыты были. Ну и рубашку дала свою, не побрезговала. Чай, не простынет, кобыла бесстыжая!
— Почему бесстыжая? — не поняла я.
— Да вы никак ослепли, барышня! — всплеснула руками старуха. — Брюхатая она! С кузовом! А раз топиться побегла, значит, не от мужа родного нагуляла, а так!
— И что? Пожалеть девчонку нельзя? — Я укоризненно покачала головой, соображая, что, кажется, меня и правда далековато в прошлое занесло, потому и говорить надо по-старому. — Мало ли, может, снасильничали, может, обманули. А ты сразу ругаться.
— И ваша правда, барышня, — неожиданно устыдилась Павловна, после того как с полминуты удивленно таращилась мне в лицо, будто я невесть что ляпнула. — Небось, дворовая девка чья-то… а девкам дворовым нонеча и замуж господа идти не разрешают. С замужней-то бабы и спрос меньше. Да и плохая она работница, с дитем на руках.
Я только горестно кивнула. Павловна выдохнула набранный было воздух и продолжила воркотню уже гораздо тише и спокойнее:
— Ишь чего удумали! В речку с моста кидаться! А может… — Она бросила натягивать на мою ногу второй чулок и заглянула мне в лицо снизу вверх. Ее темное морщинистое личико в обрамлении старого платка было похоже на грача, высунувшегося из дупла. — А может, барышня, вы не топились вовсе? Головка закружилась с непривычки, вы и свалились с моста-то? А? Или… неужели за девкой кинулись? Ну да, ну да… живая душа, известно! Я скажу Еремею-то, чтоб не пошел языком мести про то, что барышня Салтыкова руки на себя хотела наложить!
Я позволяла вертеть себя как куклу, потому что пребывала в прострации. Тело было как онемелое. Но последние слова старухи будто бы открыли заслонку в плотине. И самые разные сведения о жизни Эммы Марковны Шторм, урожденной Салтыковой, весьма взбалмошной мелкопоместной дворянки тысяча семьсот девяносто шестого года рождения, вдовы девятнадцати лет от роду, хлынули в меня водопадом.
Ох, Эммочка, экзальтированная барышня, попала ты в историю! Для начала — в историю 1812 года. Училась в дворянском казенном институте, вместе с ним была эвакуирована в Ярославль из Москвы, когда Наполеон был неподалеку. Оттуда отправила письмо маменьке, та послала кучера забрать дочку и отвезти домой, подальше от злодея Бонапарта, хотя тот уже из Москвы вышел. Мол, как весной все успокоится, обратно в Москву привезем.
Судьба решила иначе. Заехали в трактир при
