Грифоны охраняют лиру - Соболев Александр

Первым его побуждением было спуститься в холл и попросить у привратника разрешения позвонить по городскому номеру — но, вообразив себе возможное начало разговора, он понял, что идея эта неразумна. То есть поговорить с Вероникой, безусловно, стоило, но стратегию надо было обдумать заранее, чтобы, грубо говоря, створки раковины не успели замкнуться. В той же детской энциклопедии, бывшей, как оказалось, для Никодима важнейшим источником познания окружающего мира, был рассказ про каких-то гигантских моллюсков, вроде устриц, увеличенных в тысячу раз, которые, перепугавшись, могут зажать раковиной руку или ногу ныряльщика, который, таким образом, оказывался обречен: нервному двустворчатому, чтобы успокоиться и расслабиться, требовалось минут пять, а за это время прикушенный им бедолага уже отправлялся настраивать арфу на небеса. Это же ощущение смутной опасности, которое должно было постоянно сопровождать погружающихся в изумрудную воду тропических морей, сейчас овладевало им — следовательно, стоило бы все заранее обдумать. Для этого нет способа лучше, чем несколько затяжек — и Никодим, хотя и куривший редко, но сигареты и спички с собой исправно носивший, привстал было, чтобы разыскать служителя и спросить у него про курительную комнату, как увидел, что на светлой бумаге лежащего перед ним газетного номера вырастает чья-то массивная тень.

Сперва этот господин (язык не повернулся бы назвать его гражданином или мужчиной, хотя он, несомненно, был и тем и другим) показался ему незнакомым: невысокого роста, лет шестидесяти, белокурый, заросший светлой кудрявой бородой, он был одет во что-то странное, что хотелось именовать камзолом, — сложноскроенный костюм с блестящими круглыми пуговицами и белоснежным отложным воротником. В уличной толпе он казался бы беглым актером или безумцем, но здесь, среди темных полок и горящих золотом книжных корешков, он смотрелся вполне органично. Он подходил к Никодиму, держа обе руки полусогнутыми на уровне груди, — так что явно был готов, в зависимости от накала встречных чувств, обратить жест в рукопожатие или объятие. Незнакомый господин прокашлялся тихим, почти женским смущенным смешком — и был тотчас узнан: это оказался Илларион Петрович Малишевский, некогда преподававший Никодиму изящную словесность. В стенах гимназии был он холоден, величав, надменен, но, впрочем, и одевался куда менее творчески — а ныне, очевидно находясь в более соприродной ему обстановке, дал волю чувствам.

Заметив, что Никодим сжимает в руке пачку «Сафо» и спички, тот вызвался быть его, как он выразился, дымным Вергилием и проводил системой лестниц и коридоров (преодолев которую Никодим мельком подумал, что самостоятельно ему отсюда не выбраться) в аккуратную курительную комнату, где горестно выл вентилятор, как будто он заблудился в зимнем лесу, предварительно потеряв всю свою семью, и под самым жерлом вытяжки курила, нервно затягиваясь, худенькая барышня в сером халате. Илларион Петрович поинтересовался, чем он обязан приятности сегодняшней встречи. Никодим, не без усилия стараясь попасть в тон, сообщил, что кое-какие дела совершенно партикулярного свойства потребовали справки в первоисточниках. Собеседник его, посетовав на дурную память и природную рассеянность, переспросил, не ошибется ли он (как это свойственно его ровесникам вообще, а ему в особенности), предположив, что сфера обычных интересов Никодима лежит далеко от ученых занятий. Никодим подтвердил, добавив, что если бы все обладатели суконных рыл, наподобие его, Никодимова, отправились бы вдруг в калашный ряд, то в этом ряду сделалось бы тесновато. Это высокопарное фехтование начинало Никодиму нравиться, когда Малишевский, признав, очевидно, техническую ничью, вернулся вдруг к обычному тону, но, не сумев удержать разговор (собственно, не так много было у них общих тем), съехал в другую колею, начав перебирать бывших Никодимовых одноклассников. Такой-то поступил в Государственный контроль, — перечислял он, как будто декламируя школьный адрес-календарь, тот-то дипломатом в Парагвае, этот выпущен из кадетского корпуса в N-ский полк… Никодиму это напомнило чтение списка действующих лиц большой пьесы, но вот только само действие-то уже кончилось: ему не то что была неинтересна судьба бывших товарищей, но их жизненные успехи он, будучи на их фоне почти неудачником, воспринимал как завуалированный упрек в свою сторону, а это было неприятно. С другой стороны, думал он, давно докурив и только ожидая случая вернуться в читальный зал, упрек этот можно обернуть и назад, то есть, практически вырвав у соперника рапиру, его же ею и заколоть: видно, плохо вы меня учили-с, Илларион Петрович, если все другие уже при чинах и орденах, а я один посиживаю в библиотеке-с. «Медников открыл новый вид пиявки, Nephelis Mednikovi, — продолжал Малишевский, — Еркович организовал курсы языков для грабителей». — «То есть?» — «Ну например, приезжаете вы в незнакомую страну и хотите ограбить банк. Влетаете с пистолетом и в полумаске, а как сказать: это налет, быстро деньги в сумку кидай, сестренка, и давай ее сюда? Вот этому он и учит». Никодим потряс головой. «Иберсон вышла замуж, но неудачно, муж оказался игроком и пьяницей. — Никодим почувствовал иррациональную вспышку симпатии к бедной Иберсон, которой совершенно не помнил — тугая коса? очки? обгрызенные ногти?). — Крутицкий — инженер-железнодорожник, далеко пойдет, Фаворская на папины деньги открыла модную лавку и процветает, Бельцова пропала». «Как пропала?» — Эту Никодим помнил: бойкая хохотушка с удивительными способностями к иностранным языкам погружалась иногда в периоды тяжелой меланхолии, когда неделями отсутствовала в классе и возвращалась похудевшая, бледная, с забинтованными руками, — спустя же несколько дней все было по-прежнему. «Пошла с друзьями в поход, ночью вышла из палатки — и всё. Больше года уже прошло. Зульцер вернулся к нам и преподает. Краснокутский, — здесь Илларион Петрович хищно усмехнулся, — заделался писателем». «Что пишет?» — равнодушно полюбопытствовал Никодим. «Я такого не читаю, — надменно отвечал Малишевский, — но любителям нравится, так что в самых высоких кругах принят и обласкан». Никодим, которому пришелся бы очень кстати союзник, знающий литературный мир изнутри, навострил уши. «А все-таки, еще про Краснокутского?» — «Я что-то не припомню в вас такого интереса к изящной словесности», — надменно проговорил Илларион Петрович и засобирался прочь. Никодим, чтобы не потерять дороги, увязался за ним. Барышня в сером халате прикурила одну папиросу от другой и улыбнулась своим мыслям.

16

 Разговора с Вероникой, по сути, не получилось: когда Никодим до нее наконец дозвонился, она была, против ожидания, благодушна, но излишне деловита. Когда он, дальновидный стратег, поинтересовался, хорошо ли она помнит обстоятельства своей работы в «Утре России», она, усмехнувшись, посоветовала прочесть об этом во втором томе ее мемуаров, когда он будет наконец написан, а пока не мешать ей бессмысленными вопросами, потому что она торопится. Куда она торопится, Никодим спрашивать не решился, ограничившись обещанием созвониться, а то и увидеться в ближайшие дни, а может быть, даже и сегодня вечером. Матери он звонить не стал, рассудив, что ничего нового спросить он у нее не может, а раздражать ее попусту было бы нерационально. С точки зрения обыденного смысла надо бы было ехать в кассу за билетом, чтобы отправиться в Шестопалиху пораньше: конечно, обычные задания этого рода не требовали спешки, а даже, напротив, не терпели суеты, но Никодим взял за правило не задерживаться: виделась ему в этом какая-то особенная деловитость, которую он в себе воспитывал и ценил.

Впрочем, засевшая мысль о Краснокутском не давала ему покоя. В гимназии они общались не слишком много: тот был холерик, живчик, некрепко державшийся за амплуа школьного клоуна, но примерявший на себя и роль трагического поэта: очень бледный, почти альбинос, с неправильными, но выразительными чертами лица, он старался в школьные годы поддерживать дружеские отношения со всеми одноклассниками, практично беспокоясь о масштабах и настрое зрительного зала. Учился средне, блистая лишь во внешкольных затеях — особенно тех, где была возможность солировать: в любом литературном утре непременно декламировал, а где можно — и собственные сочинения; на музыкальных вечерах играл на скрипке или фортепьяно (был в этой области талантлив, хотя без искры гениальности), но больше всего расцветал в школьных спектаклях. Особенно любил набрать себе второстепенных женских комических ролей (по условиям времени до последнего Никодимова года девочек в труппе не было) — и успевал, с помощью, конечно, ассистентов, за несколько секунд сбросить за кулисами бальное платье с глубоким вырезом, чтобы, накинув лохмотья, вернуться под аплодисменты на сцену в образе старухи-нищенки.