Мой адрес – Советский Союз! Тетралогия (СИ) - Марченко Геннадий Борисович

– Смотри, Покровский, если что…

– Не беспокойтесь, Аркадий Валентович, всё будет нормально. Им же завтра ещё писаться.

Поскольку времени заехать в ресторан не было – там бы мы просидели, наверное, до закрытия – с ужином обещал выручить басист Лёха. Я ему заранее, хоть он и отказывался, сунул полтинник, с просьбой прикупить что-нибудь на стол в баню. Там имелся небольшой, но уютный предбанник, в котором спокойно можно было разместиться на дубовой лавке за прямоугольным столом из такого же тёсаного дуба. Лёха сказал, что и своих припасов выставит, родители не против. И когда мы приехали, на столе в предбаннике уже стояли помимо прочих колбасно-сырных нарезок домашние заготовки: блюда с маринованными огурцами и помидорами, мочёные яблоки, солёные грибочки, тарелка с тонко нарезанными ломтиками сала, манящего своими розовыми прожилками… Из напитков 2-литровый кувшин домашнего кваса и бутылка вишнёвой наливки домашнего приготовления.

– Ух ты! – сглотнул слюну Евтушенко. – А может, сначала продегустируем?

– Да конечно, садитесь! – с готовностью засуетился Лёха, всё ещё, кажется, не до конца поверивший, что к нему пришли такие знаменитости.

– Успеешь, Женя, – охолонил его Вознесенский. – Сначала – баня! Хозяин, как там с паром?

– Всё готово, камни раскалённые, кадушка с водой на месте, только плескай успевай. Я с вами пойду, если вы не против, за банщика побуду сегодня.

Парная была не ахти каких размеров, но нас шестерых вместила. Двое улеглись на верхний полок, трое, включая меня, устроились на нижнем, а Лёха, плеснув воды на камни, вооружился вениками, и по-македонски, с двух рук, начал охаживать ими Евтушенко.

– А-а-а, хорошо! – кряхтел тот наверху, уткнувшись лицом в подложенные под голову руки. – Роберт, ты как? В Киргизии, небось, таких бань не было?

– Не было, – отозвался Рождественский. – Там вообще много чего не было[34].

– А меня кто обработает? – услышал я голос Высоцкого, тоже пристроившегося наверху.

Он был в войлочной шапочке, под которую убрал свои густые волосы. Выждав пару секунд и не услышав от кого-нибудь желания помахать вениками, я подал голос:

– Могу я.

– Давай.

С двух рук я не умел, а с одной ничё так, нормально получалось ещё по прошлой жизни. Так и вышло, что перед мной голышом лежал Высоцкий, а я обрабатывал его спину, захватывая и то, что находилось ниже спины.

При этом и сам взмок так, что с меня пот лился буквально градом. А потом мы поменялись местами, и уже Высоцкий охаживал меня так, что я то и дело шипел сквозь стиснутые зубы.

Когда все побывали под вениками, включая хозяина бани, я, Евтушенко, Высоцкий и Лёха рванули во двор, голышом нырять в чистый, нетронутый сугроб, выросший в палисаднике подл окнами дома. Рождественский и Вознесенский не рискнули к нам присоединиться. Это, конечно, было что-то, я даже в какой-то момент испугался, что у меня сердце остановится. Но обошлось. Как и у других участников этого немного безумного мероприятия.

Следом была вторая серия захода в парную, опять же без Рождественского с Вознесенским, посчитавшими свою норму выполненной и уже устроившимися за столом с напитками и закусками. Вскоре к ним присоединились и мы, замотанные в чистые простыни. Эти простыни я сам покупал, домыслив, что не голыми же нам сидеть за столом, а просить у хозяев… Наверняка у них столько новых простыней не окажется, да и не факт, что штопаных тоже. В общем, расселись за столом и пропустили по рюмашке наливки, которую все присутствующие дружно одобрили. Как и закусь.

Правда, Высоцкий сразу предупредил, что для него норма – одна рюмка. Он Марине обещал не пить. Никто особо возражать не стал, все, видимо, были в курсе, что Марина потом может такую настойчивость припомнить и как-нибудь отомстить, словом или делом. А может и впрямь переживали за здоровье товарища, потому и не настаивали.

Кстати, одной бутылки хватило на всех, по паре рюмашек опрокинули – и нормально. Никто не желал, похоже, напиваться в стельку, тем более держа в уме завтрашнюю запись на студии. Евтушенко вон так прямо и сказал, что у него с похмелья голос сиплый, то есть бухать он не собирается, хотя сидевший с нами Лёха и намекал, что в заначке у него дома есть не только вишнёвая наливка, но и другие напитки аналогичной крепости. В итоге на прощание вручил каждому по бутылке, чем весьма всех растрогал. Но сам при этом выглядел самым счастливым человеком на свете. Я не удержался и попросил всех попозировать на общем фото за столом, так сказать, для личного архива. Благо что прихватил с собой ещё и фотовспышку. Сначала я Лёху со всеми пощёлкал, а потом он меня. Ну вот, будет что внукам показать. Или как минимум детям, которых у нас должно быть минимум двое. Хоть и говорится, что если хочешь насмешить Бога – расскажи ему о своих планах, но… Я всё же рассчитывал поставленную цель выполнить. Естественно, со своей любимой женщиной.

В гостиницу привёз поэтическую сборную в начале первого ночи. Договорились, что в 10 утра они будут ждать меня в холле, я их забираю – и едем в студию писаться. К счастью, никто не подвёл, все были, можно сказать, как огурчики, а Высоцкий снова с гитарой. Ну так я его ещё накануне предупредил, что если время останется – а оно должно остаться – то он сможет записать несколько песне под гитару. А то я могу на барабаны сесть или ещё на каком инструменте подыграть, на синтезаторе, например, коим немного успел немного овладеть.

Но Семёныч предпочёл обойтись одной гитарой. По мне – вполне логично, мне самому больше нравилось, когда он на записях пел под семиструнку, без лишней какофонии. Но сначала писали стихи. Первым записывался Евтушенко, на всё про всё у него ушло чуть больше получаса, только в двух стихотворениях попросил сделать дубли. И из звучавших накануне я узнал только два, хотя думал, что он именно концертные тёзка и будет записывать. А вот Рождественский и Вознесенский процентов на 90 записали вчерашние стихи, видимо, решив, что это лучшее из лучшего. Не знаю, я в поэзии, как уже не раз говорил, не сильно разбираюсь. По мне лучше «Войну и мир» прочитать, чем сборник даже неплохих, или вовсе гениальных стихов. Я Толстого и правда, помнится, осилил в старших классах, но с тихим зубовным скрежетом. По идее надо было в более взрослом возрасте перечитать, но так и не решился.

Высоцкий записывался последним, в студии соблюдалась та же очерёдность, что и на вчерашних выступлениях. А после стихов зарядили новую бобину – уже под песенное творчество барда. Или актёра… Или поэта – кому как нравится. Хоть три в одном, что, скорее всего, и было правдой. Хотя по мне, повторюсь, Высоцкий – в первую очередь Глеб Жеглов. Поэзию я не очень воспринимаю, а в музыке предпочитаю старый добрый рок.

Но, честно говоря, был крайне и очень приятно удивлён, когда услышал, как перед тем, записать очередную песню, Высоцкий говорит в микрофон:

– Моему свердловскому другу Женьке.

И дальше в тексте песни были такие строчки:

И пусть моя фамилия в песне не звучит, пусть никак не упоминаются мои заслуги в боксе и «незаслуги» на ниве музыки, и песня, если уж честно, не шедевр для Высоцкого, но я и так чувствовал себя на седьмом небе от счастья. Кто меня близко знает – и так догадаются, кому посвящена эта вещь. А те же Евтушенко сотоварищи, которые сейчас попивают заваренный Петровичем чаёк с домашним, земляничным вареньем, по-любому где-нибудь проболтаются.

Я тут между делом вручил всем по альбому. Своему, записанному в стиле, столь любимым Высоцким, и по альбому «радиотехников», с рок-версиями революционных и звучавших в моей истории песен «Любэ» и иже с ними. Может, и послушают звёздные гости на досуге, во всяком случае, пообещали.