Барин-Шабарин (СИ) - Старый Денис
— И ничего я не зубоскалила, кобыла ты сеновальная, — огрызнулась девочка.
— Ты ополоумела при барине так лаяться, девка? — встрял в разговор управляющий.
— Бегите, барин! — сказала Параша, но было поздно.
— Бабы, вон пошли, курвы! — пробасил некто справа.
Я обернулся. В пяти шагах, у лестницы на второй этаж, стоял мужик. Он был с суровым видом, в собольей, насколько я разбираюсь, шубе, причем мехом как раз наружу, лысоват, но, видно, что стесняется этого, так как остатки волос заглаживает на гладкий лоб. Волосы блестели, будто в солидоле или в жиру, наверное, так и было. Гусиный жир сейчас — главный гель для укладки волос, этой гадостью и мне предлагали «зализаться».
Но Бог с тем, как выглядел Матвей Иванович Картамонов, а никем иным этот пожилой мужик не может быть, важнее, что он держал в руках с кремнёвое ружье, как в фильмах про войну. Какую? Вроде бы, про Крымскую.
— Емелька, а ты чего тут? Пшел вслед за бабами, пес шелудивый, — сказал незваный гость и взвел курок, целясь в меня. — Ну, гад ты неблагодарный. Я же говорил тебе, Лешка, чтобы к Наське ты не совался боле? Мало тебе прошлого раза?
— Погоди, Матвей… — я запнулся, имя как назло помню, а вот отчество запамятовал.
Вот только мужик явно уже сказал все, что хотел, и разводить базар больше не собирался.
— Бух! — прогремел выстрел.
Глава 8
Я чуть пригнулся. Пуля пролетела в полуметре и вошла в стену, будто та из фанеры — легко, не встречая препятствий. Мужик стрелял даже не для виду, заведомо в сторону, он мог и попасть. Но я не согнулся, не побежал прочь, спасаясь. И не только потому, что знал об одном заряде в ружье, я привычный, от звука выстрела в панику не впадаю. Однако и не сказать, что оставался преисполненным спокойствием.
— Да вашу налево, в душу Богу мать анафемой по горбу, — выругался я, и мужик с ружьем замер.
Всегда замечал, что заковыристые ругательства способствуют некоторому снижению накала. Это своего рода система опознавания «свой-чужой». Так что я — наш, даже близкий к народу. Между тем, я не наигранно ругался. Начинает изрядно напрягать то, что ко мне врываются всякие и пукалками грозят, пусть и такими вот громоздкими древними кремнёвыми карамультуками.
— Ну ты, крестник, и дал! Анафемой по горбу… Ха-ха, — произнес Матвей Картамонов.
А звучало-то как умилительно! Словно отец, услышав от сына мат, обнял своего мальчугана и попросил: «А, ну, сынок, скажи еще раз слово ху…, порадуй батю!» Я бы порадовал своего… крестного отца, и на букву «х», и на остальные буквы. А вообще очень интересно получается. Я крестник отца дамочки ста-, нет, «стапятидесятикилограммовочки». И получается, почти по-гоголевски «я тебя породил, я тебя и убью»? Не смог отец во Крещении повлиять на своего крестника, чтобы скотиной не рос, так чего тогда стрелять, без того убогие стены дырявить!
— Удивил… Ранее я только замахнусь, а ты уже слезьми покрылся. А нынче и выстрела будто не заметил. Неужто друга моего, батюшки твоего, Царствия ему Небесного, наследие в тебе пробудилось? Но все едино, вопросов к тебе много, — мужик встряхнул головой, будто прогоняя наваждение, и вновь нахмурил брови.
— Так задайте вопросы, Матвей… — я чуть замялся. — Иванович? Правильно?
— А ранее так дядькой Матвеем звал, — ностальгически заметил мужик, но разряженное ружье продолжал направлять на меня. — Растут детки.
«Особенно твоя дочь» — подумал я, но, естественно, не стал усугублять.
Я присмотрелся к оружию. Нет, это точно не многозарядная винтовка. Пока мне не грозит быть застреленным. И в целом… это было такое большое ружье и такое… неэстетичное, что ли. Оружие, как по мне — это совершенное творение человека. Чтобы убить себе подобного, сотворить непотребство, человек всегда использует лучшие свои качества: ум, креативность, трудолюбие, творчески, с вдохновением подходит к орудиям уничтожения.
— Дядька Матвей, отпустили бы вы ружье, всё одно разряжено! — сказал я.
Мужик посмотрел на свое оружие.
— Вот же анафемой мне по горбу, — делано возмутился мужик и улыбнулся, видимо, ему ну очень понравилось ругательство. — А штык и забыл закрепить. Как же я тебя резать-то буду?
— А у меня нож есть, принести? — пошутил я.
Матвей Иванович опешил, не сразу понял юмора. А мне со своими шуточками поосторожнее нужно быть, а то еще всерьез подумает, что я готов и ножик принести, и тазик подставить, чтобы не пачкать собственной кровью любимого доброго крестного. А он улыбнется мне, мол, где наша не пропала, да перережет горло. Так и закончил бы я свои дни с легкой улыбкой носителя тяжелой формы дебилизма.
— Вот в этом ты весь, Лешка, несурьезный. Еще слов нахватался, лаяться научился по своим книгам французским, а не человеком становишься, а этим… обезьяном, — посетовал Матвей Иванович, бережно приставляя ружье к стене.
«И в каких это книгах так ругаться учатся? Я бы почитал» — подумал я.
Впрочем, в будущем такого творчества хватает.
Я уже было счёл, что все, угроза от неадекватного дядьки миновала, но тут он достал из-за пояса большой кинжал. Вот же, ебипетская сила, неугомонный! Я старость уважаю, но придет же предел терпению — и сломаю нос «воспитателю».
— Заходь в комнату, окоём! — потребовал Матвей Иванович, после подошел к сжавшемуся в комочек у лестницы Емельяну и обратился уже к нему: — А ну-ка, Емелька, принеси-ка мне розги, да смоченные кабы были. Буду твоего барина уму-разуму научать. Давно нужда была выпороть да дурь выбить.
Емельян Данилович было дернулся исполнять волю Матвея, но я остановил.
— А ну, кость моржовая тебе в дышло, стоять! — Емельян посмотрел на Матвея и вновь сделал попытку драпануть. — Стоять, сказал! А то розги для себя принесешь. Или плеть.
Емельян встал, как вкопанный, и только его зрачки бегали то в мою сторону, направо от него, то в сторону Матвея, влево. Как маятник. А что, если сделать себе такие живые часы? Тик-так — и глаза Емельки гуляют туда да сюда. А после о-па… кукареку! Это, стало быть, час прошел! Помещик я или как? Уж всяко, в моем мировоззрении, подобное лучше, чем девочек-малолеток стращать в бане. Наверняка, заслужил Емельян Данилович экзекуцию. О! Какое слово на ум пришло! Обживаюсь в эпохе.
— Ладно, Емелька, не нужно розг, — молчание прервал Матвей Иванович. — Надо будет, так и сам мордасы крестнику разукрашу, чай силушку мою Господь не быстро прибирает.
— Жди меня, Емельян Данилович, внизу. Сбежишь?.. Выпорю, вот как есть и выпорю… и тебя и… всех выпорю, — сказал я и чуть тряхнул управляющего, приводя того в чувства.
— Странный ты, Лешка, ой какой странный! А ну-кася, прочти «символ веры»! — потребовал Матвей, пристально меня рассматривая, как раба перед покупкой.
— Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя… — начал я читать молитву.
Ну вот, ещё один молитвы спрашивает — спасибо бабушке, что я их знаю. Отец-то у меня был коммунистом, он долго противился такому «опиуму для народа», но бабуля, если уже что-то решила, так всегда шла напролом.
— Знаешь молитву и слава Слава Богу. И хляби небесные не разверзлися, и тебя не скрутило, стало быть не бесовский ты, — выдохнул Матвей Иванович. — Но и я же не слепец какой, вижу, как держишься, как смотришь. И ты это, и не ты. Не смотрел ранее ты так. Неужто повзрослел, наконец? Али кровь друга моего, брата названного Петра, в тебе проснулась?
— Может, и так, дядька Матвей. Многое не помню, — уже спокойным тоном говорил я. — Ты проходи в мой кабинет, я с управляющим поговорю и вернусь к тебе, чаю попьем.
— Хм, гляди-ка. Кабинет его. Знал бы ты, как мы бражничали тут с батькой твоим… — пробурчал Матвей и прошел, куда приглашали.
— Эй Проська, Саломея. Чаю принесите, да чего к нему, — выкрикнул я, будучи уверенным, что бабья прислуга ошивается где-то рядом да уши греет. — Лучше всего — к чаю штоф водки несите.
Я оставил Матвея, думаю, что ему стоит остыть, пусть вон без меня пока водки выпьет да на Прасковью попялится. Видно же, что мужик хочет казаться грозным, но на самом деле, я для него не чужой человек.
