Юрий Валин - Братья и сестры по оружию. Связные из будущего (сборник)
— Нет! — взвыл Кулаковский. — Не смей! Садистка! Овчарка людоедская!
— Это точно, — согласилась Катя. — Я убийца, а ты любознательный путешественник во времени. Подумаешь, мирные переговоры взорвал. Шалость невинная. Я тебя не трону. Ты или сам все сделаешь, или здесь останешься.
— Сука! Псина скудоумная!
— Ну какая я сука? — усмехнулась девушка. — Я — Екатерина Григорьевна Мезина. В данном случае представляю частный концерн «Миллениум», где имею честь занимать должность секретаря-референта. В будущем надеюсь перевестись в оперативный отдел. Если есть претензии, можете направить официальную жалобу начальнику регионального управления. Ты руками сделаешь или из ствола помочь?
— Палачка чекистская! Тварь! Мало вас стреляли! Продались жидам, проститутки сионистские! Мародеры, псы московские…
— Где-то я все это уже слышала, — заметила Катя, поднимая «маузер». — Ты продолжай, только грабли выставь. Лохмотьями получится, да ничего, переживешь.
— Падла, — застонал Кулаковский. — У Багдашки «перо» возьми. У него должно быть.
Пятки липли в крови — осколки гранаты сплошь изодрали спину парнишки, лежащего у двери подвала. Катя с трудом нащупала ножны с узким ножом.
— Чтоб ты сдохла, — прорычал Кулаковский, ловя нож. — Изуверка.
— Утомляешь, — вздохнула Катя. — Может, шлепнуть тебя, да и все?
— Тварь, тварь, — загнанно бормотал агент. — Я же тебя мог…
— Покороче, — предложила девушка, целясь ему в лоб и подвигая ногой телефон. — Решай. Вот прямо на трансляторе ампутируй. Очень символично. Советую начать с правой длани…
Такое Катя уже не раз видела. Крепкие мужчины, разрываясь между слепым инстинктом самосохранения и осознанной жаждой жизни, матерясь и плача, отсекали собственные пальцы, заматывали кровоточащие обрубки и уходили. Древний способ. Дикий. И в наше время не слишком-то надежный — питаемый ненавистью человек, даже без больших пальцев на руках, способен оставаться страшным врагом. Только Катя прошла ту самую первобытную школу и более милосердного способа оставлять врагов в живых просто не знала.
Хватило самообладания Кулаковскому — ушел, корчась и грызя собственные губы. Померкло короткое мерцание, угасла слабая радуга в сыром подвале. Исчез проигравший агент в обнимку с глупым старомодным телефоном-транслятором. Осталось брошенное оружие, лужа крови, два кусочка отсеченной плоти, лишившись которых человеку так трудно стрелять и застегивать ширинку. Остался мертвый мальчишка-связной, что верил в независимость страны, которая никак не хотела становиться истинно независимой.
Катя завалила вещмешок гнилыми досками — вот кому-то клад достанется. Но желательно, не в ближайшее время. Пистолеты — ближе к мальчишке. Может, и станет хлопчик для кого-то героем-патриотом. Как все это глупо — борьба, псевдонезависимость, социальная справедливость. Жили бы себе и жили.
Во двор уже спустились летние сумерки. Катя печально оглядела себя — натуральная жертва любвеобильности перепившегося саперного полка — краше девки в канавах валяются. Секретарь-референт, кто б поверил? Хотя у пана Кулаковского тоже не лучший день в жизни случился. Может, и купятся на импровизацию? Всеукраинское войсковое бюро восстановления исторической справедливости — надо же. Ладно, пусть с ними в Основном потоке разбираются. Сейчас в этом самом Бюро наверняка сумятица поднялась. Жаль было пана Кулу живым отпускать, но оно того стоило. И как удержалась, чтобы насчет золотишка не обломать? Ведь надеется остаться героем-мучеником — и главных москалей ухлопал, и груду золота добыл.
По улице цокали копыта — казаки рыщут. Нужно сдаваться, пока с перепугу этакое неприличное чучело не подстрелили.
Катя закопала «маузер» в куче мусора в подворотне и, морщась от боли в боку и в отбитых о проклятый городской булыжник пятках, побрела на улицу.
* * *Траурный митинг был пышен и утомителен. Отвертеться не удалось. Катя и Вита маялись в тесноте, недалеко от трибуны. Николаевская площадь оказалась битком забита. Грузовики и тяжелые ломовые подводы разгораживали спуски по Николаевской и по Московской улицам. Колыхалось людское море, одуряюще пахло цветами и ладаном, рыдал траурными маршами сводный духовой оркестр. И непрерывно кричали ораторы. Трибун поставили все-таки две, да и у верениц гробов выстроились раздельные почетные караулы. У бархатных алых гробов Льва революции и других погибших членов советского правительства замерли уцелевшие бойцы конвоя и красноармейцы из команды бронепоезда. У утопающих в цветах гробов Деникина, генерала Романовского и адъютантов сияла куда более многочисленная стена добровольческих штыков. Здесь и гробов было больше — во время подавления внезапного петлюровского выступления погибла почти сотня алексеевцев. И лица стоящих в угрюмом карауле красноармейцев, и лица добровольцев одинаково преисполнялись ненавистью и суровой решимостью. Особенно выделялся полковник Туркулов, стоящий у самого гроба Главнокомандующего. По слухам, полковник лишь вчера поднялся на ноги после тяжелейшего ранения. Катя с невольным сочувствием смотрела на бледное, отливающее нездоровой желтизной лицо знаменитого командира дроздовцев. У самой бок ныл — трещина ребра, конечно, не бог весть какая неприятность, но беспокоит ощутимо.
Ораторы выступали поочередно от обеих сторон. Привычных проклятий в адрес «дьявольщины марксизма» и «эксплуататоров-гадов» старательно избегали. Подписанное накануне перемирие обязывало хотя бы к внешней дипломатической вежливости. Зато анафем в адрес немецко-польских шпионов и продажной Директории никто не жалел. Рыдали женщины, волны глухого ропота проходили по толпе. На площади давно смешались светлые летние господские пиджаки и праздничные рубахи мастеровых. На столбах, на деревьях гроздьями висели цепкие мальчишки.
Катя с изумлением поняла, что ораторы говорят искренне. Многие весьма путано и излишне горячо, но искренне. Город с трудом осознавал, что произошло, и истерика новыми и новыми волнами пробегала по толпе. Погибла надежда России — великие люди, погибли непримиримые враги, ярчайшие личности, люди слова, опора страны — и все разом были сражены единой трусливой шпионской рукой. Да будет месть за них свята, и память вечно оставит в сердцах…
Катя покрепче ухватила за локоть начавшую вздрагивать Виту:
— Перестань. Мы с тобой в гимназии не обучались, незачем к благородным барышням примазываться. Рыдать и руки заламывать не станем. И без нас здесь истеричек хватает.
— Я понимаю, — пролепетала Вита, косясь на навзрыд рыдающую пухлую даму, которую поддерживал супруг. Из-под пенсне господина струились неправдоподобно чистые ручейки слез. — Я понимаю, Катерина Еорьевна. Но що ж дальше-то будет? Как теперь?
— Перестань, говорю. Не конец света. Злодейство, конечно, небывалое, но мы там с тобой присутствовали. Когда бомба грохнула — солнце не погасло и иных апокалипсических знамений не наблюдалось.
— Солнце тогда, считайте, уже село, — заметила Вита, утирая косынкой глаза. — Катерина Еорьевна, що будет-то?
— Нормально все будет, — пробормотала Катя, обнимая девчонку за плечи и отворачиваясь от всхлипывающего мальчика-юнкера, судорожно комкающего фуражку. — Ты лучше на трибуну смотри. Вот генерал Кутепов, вот барон Врангель — умнейшие головы. И на другой трибуне тоже не дураки торчат. К примеру, товарищ Фрунзе. Не испугался ведь лично прибыть. На аэроплане, что ли, успел? Опять же, к духовному утешению обратиться можно, лично архиепископ панихиду служит. Да и ваши не в стороне. Главного раввина видела?
— Вы, Катерина Еорьевна, серьезно скажите, що будет?
— Закончится церемония — пойдем и пообедаем.
А черт его знает, что будет. «Калька» уводила все дальше от Основной ветви. Похоже, перемирие установится на срок куда продолжительнее, чем ожидалось. Боевые действия на Южном фронте замирают. Шестеренки громоздких и разлаженных машин Красного и Белого движений неповоротливы, но, похоже, фронты разворачиваются на запад. Мстить. Импульсивный, бессознательный порыв или…
— Катерина Еорьевна, нам сейчас нельзя уйти? — взмолилась Вита. — Ой, не можу я больше. Как же они воют!
— Сейчас не выберемся. Да и охрана наша расчувствовалась, нехорошо мужчинам мешать.
Да, охранники (они же конвоиры) смотрели на трибуну не отрываясь. Штабс-капитан Лемник, его напарник — рыжий поручик с кавказской фамилией и их антиподы — молчаливый грузный Юрченко, из донецких шахтеров, и ясноглазый галантный Сморченков. Штатские костюмы сидели на чекистах нелепо — и товарищи от цивильного отвыкли, и наряды подобраны не совсем по размеру. Оружие из-под пиджаков выпирает, впрочем, им-то можно стволы особо и не скрывать.
