Черные ножи 2 (СИ) - Шенгальц Игорь Александрович
Шамсутдинов кивнул и рукой указал на приоткрытую дверь дома.
Глава 8
Крюков и Тарасов тут же нырнули в дом. Демин, все еще удерживая оберста за шею, затащил его внутрь, последними зашли мы с Шамсутдиновым, прикрыв за собой дверь. Короткая стычка, кажется, прошла незаметно, и мы никого не потревожили в деревне.
Миновав предбанник, заставленный всяческими вещами, нужными в хозяйстве, мы зашли в полутемную комнату, освещаемую лишь одной почти догоревшей свечей, стоявшей на столе. Но Крюков уже сориентировался в обстановке и зажег еще две свечи, и я смог разглядеть небогатое содержимое дома.
Стол. На нем богатство: большой ломоть сала, буханка хлеба, две открытые банки «Fleischkonserven» — немецкой тушенки, соленые огурцы, зеленый лук и две бутылки немецкого тридцати восьми градусного «доппелькорна» — одна пустая, вторая ополовиненная. Тут же валялась початая пачка сигарет «Korfu». В сало был воткнут армейский нож.
Прочая же обстановка оставляла желать лучшего. Старенький половичек на полу, невысокий шкаф у дальней стены, кровать, печь, от которой шло ощутимое тепло, полати вдоль стены, задернутые поверху занавесками, пара сундуков по углам, какая-никакая скудная посуда…
Когда мы зашли, с постели медленно поднялась полуодетая женщина. Сквозь ночную рубашку из тонкой французской кружевной материи просвечивало худое обнаженное тело. Была она еще молода — лет тридцать на вид, но изможденная и совершенно бледная. По всему видно — местная. И настолько не вязалась эта французская рубашка с ее опустошенным лицом, что все удивленно замерли, разглядывая женщину.
Заорет? Нет, молчит.
— Свои мы, родная! — негромко произнес Шамсутдинов. — Главное, не шуми! Нам этого не надо!
Женщина кивнула, не сводя с нас тусклого взгляда. Казалось, ее в этой уже ничего не интересует. Если бы я мог хоть как-то ее взбодрить… но выйти из состояния апатии она могла лишь собственными силами. Которые, судя по всему, у нее уже давно кончились.
Оберста бросили на пол, он тихо скулил, предчувствуя скорую смерть, и периодически портил воздух. Хозяйка дома перевела взгляд на него, и уже не отводила глаз от его жирного, лоснящегося лица. Я никак не мог уловить то чувство, с которым она разглядывала немца. Отвращение и ненависть? Нет. Приязнь. Тоже нет. Безразличие. Сомневаюсь. Брезгливость.
Крюков подошел к ней ближе, накинул на ее плечи старую шаль и отвел к постели. Женщина послушно села, даже не пытаясь проявить инициативу — просто делала, что ей говорили.
— Я могу немного по-немецки, — сообщил я Шамсутдинову, и кивнул на толстяка, — если этого допросить надо…
— Отлично! — обрадовался капитан. — Спроси его, кто командир, сколько солдат в деревне, какие машины стоят в ангарах и как устроена охрана?
Я присел на корточки перед фрицем. Тот быстро трезвел, но все так же неистово исходил потом. Легкая добыча — он не будет сопротивляться и скрывать сведения, выложит, как миленький, все, что знает. Слишком сильно боится смерти. А ведь смерть придет к каждому, рано или поздно. И бояться нужно лишь плохой смерти, бессмысленной и глупой. Немец этого не понимал, поэтому был простой фигурой для обработки.
— Господин оберст, — начал я на хохдойче, — вы понимаете меня?
— Пшекшашно понимай! — ответил он мне на баварском наречии, которое не каждый коренной немец разберет — слишком много шипящих, а некоторые слова произносятся в корне иначе. Все равно, что слушать польскую речь — вроде и понятно кое-что, а потом как запшекают — и хрен разберешь, чего лопочут.
Я поморщился, но все же продолжил и начал задавать те вопросы, ответы на которые желал знать капитан.
Выяснилось следующее: в деревне главный он — оберст Гроскопф; солдат при нем не больше сотни — остальные расквартированы по соседним деревушкам; в ангарах, как мы и предполагали, находились экспериментальные прототипы секретных танков, в количестве трех штук. При машинах неотлучно присутствовали члены экипажей и техники. Все остальные, кто находился на МТС — обычная охрана, но было их много — порядка сорока человек.
Прибывшие танки были настолько засекречены, что сам оберст ничего о них толком не знал, никаких технических подробностей, для него они просто шли под кодовым названием «Объект В». Оберст слышал, что машины хорошо зарекомендовали себя сегодня днем, и первые тесты прошли успешно. Члены экипажей и техники прибыли отдельной группой, которая никому не подчинялась. И в контакт с оберстом они особо не вступали, выполняя свои задачи.
— Грубий людь, — посетовал оберст, — недрушелюбни!
А потом он сообщил главное — под утро танки решено было переправить на южный берег, воспользовавшись одним из мостов, контролируемым немцами. Мост находился чуть выше по течению реки и был достаточно надежен, чтобы выдержать вес машин. Вброд переправлять их не решились, побоялись, что моторы заглохнут, и танки встанут посреди реки.
Это были важные новости. Получается, машины под небольшим конвоем двинутся к мосту, и представляется реальный шанс устроить по пути засаду. Лезть сейчас в ангары слишком рискованно. Охрана там надежная, и пробраться незамеченными будет очень сложно. В дороге же — иное дело. Достаточно лишь выдвинуться раньше немцев, осмотреть маршрут, выбрать точку для нападения… и половина дела сделано!
Я коротко пересказал все Шамсутдинову. Он глубоко задумался, прекрасно понимая, что наши перспективы на успех операции растут на глазах.
Хозяйка дома, между тем, встала с кровати и подошла к столу — Крюков следил за ней взглядом, но не препятствовал. Она налила полный стакан доппелькорна и залпом выпила его до дна, даже не поморщившись и ничем не закусив вонючую немецкую водку. Затем она подошла к двери в предбанник и чуть приоткрыла ее. Крюков напрягся, готовый перехватить ее, если попробует убежать, но женщина не побежала.
Быстрым движением она взяла в руки вилы, приткнутые к стене, резко развернулась и в два шага оказалась рядом с оберстом.
Тот почуял угрозу, тихонько по-поросячьи взвизгнул, но ничего сделать не успел. Даже Крюков не отреагировал должным образом, не ожидая такого поворота событий.
С яростным выдохом женщина вонзила вилы в живот оберсту. Зубцы вошли в тело легко, на всю глубину. Она попыталась протолкнуть их еще дальше, для надежности, но тут уже Крюков подлетел к ней и оттащил назад.
Впрочем, было поздно. Баварский вояка хрипел, пускал слюни и истекал кровью. Кричать у него не получалось, воздуха в легких не хватало. Подергавшись пару минут, он затих.
Шамсутдинов повернулся к женщине и яростно прошептал ей в лицо:
— Что же ты наделала, дура! Он был нам нужен!
— Эта жирная сволочь заслужила смерть, — все так же безразлично глядя на дело рук своих, ответила она: — Он лишь жрал, спал, да сношался… трусливая мразь! Рубашку стыдную мне подарил, гад. Надевать заставлял! Три месяца тут торчал, пузо отъедал!
— У тебя жил? — уточнил капитан и недобро прищурился. — С тобой, получается, и сношался?
— Со мной, — кивнула хозяйка, — а ты погляди туда!
Она махнула рукой в сторону печи. Там сверху на полатях, подвешенных от печи до противоположной стороны, из-за занавески высовывались две детские головки — видно, услышали шум и проснулись.
— Если бы противилась, убил бы их. Себя-то мне не жалко, но деток невинных за что? — пояснила женщина. — У нас многих убили… вон второго дня парня из семьи Еременко, да девку, дочь механика Федорова повесили. Зинка ее звали. До этого пытали три дня, мучили. Говорили, что они партизаны и готовили диверсию. Только не правда это, нет у нас в округе партизан, повывели всех еще в том году. Зинка просто немцу не дала, да пощечину залепила, ее свалили, пинать начали, а Еременко и заступился, дурень. Нравилась ему, видно. Обоих и порешили. А перед этим девку снасильничали многократно, она кричала так, что мне до сих пор этот крик снится… а уж что с парнем сделали — и пересказывать страшно… но он молчал, терпел, так и умер — не выдержал пыток…
