Андрей Гончаров - Два выстрела во втором антракте
Спустя минуту он уже входил в переполненный зал. Преобладала здесь, конечно, молодежь: студенты, учащиеся гимназий (тщательно это скрывавшие — посещение лекции подозрительного поэта начальство вряд ли одобрило), молодые приказчики, служащие. Место Дружинина находилось довольно далеко от сцены. Не успел он сесть, как занавес раздвинулся и на сцене появился невысокий человек с шевелюрой рыжих волос и такой же бородкой клинышком. Он заметно прихрамывал, но двигался при этом легко и стремительно. Публика встретила знаменитого поэта громкими овациями. Он отвесил поклон и сразу, без предисловий, начал читать:
Есть в русской природе усталая нежность,Безмолвная боль затаенной печали…
В зале, где только что перешептывались и даже громко разговаривали, сразу воцарилась тишина. И Дружинин понял, почему: в том, как знаменитый символист читал стихи, было нечто гипнотическое.
Закончив читать стихи, выступающий объявил тему лекции: «Поэзия как волшебство». Говорил он еще более необычно, чем читал стихи: непрерывно бегая по сцене, пританцовывая, не произнося фразы, а, скорее, выпевая их. И хотя говорил он нечто не совсем ясное — о мистическом воздействии поэтических текстов, о небесной музыке стиха, — зал молча внимал.
Однако в перерыве выяснилось, что не все зрители были в восторге от выступления поэта. Дружинин услышал приглушенный разговор, доносившийся с ряда, который находился перед ним. Там сидели двое: черноволосая девушка, очень молодая и очень хорошенькая, и молодой человек в тужурке студента-медика; его лицо показалось капитану смутно знакомым.
— Пойдем, Тася, мы еще успеем на второй акт, — говорил студент, обращаясь к своей спутнице. — Мне надоело слушать эту белиберду; все «грезы», да «розы», да «музыка как смысл»…
— Да ну тебя, Миша, — отвечала девушка. — Ты ничего не понимаешь в новой поэзии! И что хорошего в этой твоей опере! Мы этого «Фауста» уже пять раз слушали! Сколько можно? И потом, там наверняка нет билетов…
Дружинин услышал имена: «Тася», «Миша»… А потом ключевое слово «Фауст» — и вдруг понял, кто именно сидит рядом с ним! Он наклонился чуть вперед и произнес:
— Простите, что обращаюсь, не будучи знакомым… Вы, случайно, не Михаил Булгаков?
— Да, это я, — ответил медик, поворачиваясь к незнакомцу. — А вы кто?
— Инженер Дружинин, — ответил капитан. — Я о вас много слышал… от ваших товарищей по гимназии. От Гдешинского, Богданова… Они говорили о вас, как о замечательном рассказчике и выдумщике. Так что рад лично познакомиться. Я слышал, вы хотели бы направиться в оперный театр?
— Да, меня эта болтовня раздражает, — сказал студент. — Я бы лучше еще раз «Фауста» послушал. Только Тася права: сейчас билетов наверняка уже нет…
— О, это как раз не проблема! — воскликнул инженер. — У меня есть знакомства в администрации театра, и я легко устрою, что вас пропустят на свободные места. Так что если хотите…
— Конечно, хочу! — воскликнул Михаил. — Пошли, Тася!
Жена, как видно, привыкла во всем подчиняться своему мужу. Она со вздохом встала, еще раз окинула взглядом сцену, и они направились к выходу.
На улице капитан, призвав на помощь все, какие имелись у него в памяти, сведения о гимназических и студенческих годах великого писателя, пустился расспрашивать его об «общих знакомых», а также о его планах на ближайшее будущее.
— Ну, какие планы, — отвечал Михаил. — Вот через пять лет закончу курс, получу практику… Заработаю денег, и отправимся мы с Тасей путешествовать. Больше всего в жизни люблю путешествовать. Так хочется побывать в Италии, Франции…
— А вы уверены в своем медицинском призвании? — спросил Дружинин. — Неужели вам так хочется стать врачом?
— Ну, не то чтобы я очень об этом мечтал, — признался Булгаков. — Но жить-то на что-то надо! Сейчас мы живем не слишком богато. Спасибо, родители Таси помогают. А врачебная специальность даст приличный заработок…
— А мне кажется, вас ждет другое поприще! — заявил инженер. — Судя по рассказам ваших друзей, у вас есть несомненный талант рассказчика, больше того — писателя. Подумайте об этом!
— Послушайте, я вас впервые вижу, но вы удивительно точно угадали мои затаенные мысли! — воскликнул Михаил. — Я действительно иногда подумывал… Особенно на «Фаусте» — я потому так и люблю эту оперу. Искушение, которому подвергается Фауст… Поиски счастья… Воздаяние за преступления… А еще — описать характеры современников, и улицы Киева, и всё, всё!
— Надо же, а мне ты ничего такого не говорил! — заметила Тася.
— Не обижайтесь на своего мужа за скрытность! — попросил ее инженер. — Вы же слышали — он и сам только недавно осознал эти свои намерения. Смотрите, берегите его: я уверен, что ваш муж — человек большого таланта и займет значительное место среди русских писателей.
— Как вы можете это знать? — удивленно спросила Тася. А Михаил, в свою очередь, сказал:
— Это странно… очень странно! Я в первый раз вас вижу, но вы говорите так, словно давно меня знаете… лучше всех знаете! Кто вы?
— Я же сказал — я инженер Дружинин, — ответил капитан. — Обычный инженер. Просто я люблю русскую литературу. А вот, кстати, и театр, мы уже пришли. Подождите здесь секундочку, я схожу, переговорю с администратором.
И он скрылся за дверью.
Оказавшись в театре, капитан сразу направился к директору. Здесь он, как и собирался, использовал легенду о «жандармском ротмистре Звереве» — и она вновь прекрасно сработала. Дружинин заявил, что прибыл из Петербурга в качестве помощника члена следственной комиссии Угрюмова.
— И у меня к вам, господин директор, есть несколько вопросов, — сказал он. — Но прежде, чем мы начнем говорить о деле, сделайте мне одну услугу. В вестибюле стоят муж и жена, наши сотрудники. Пропустите их, пожалуйста, на представление, на свободные места.
Директор, не задавая лишних вопросов, тут же отдал нужное распоряжение. После этого Дружинин приступил к допросу.
— Скажите, — спросил он, — накануне торжественного представления, на котором предполагалось присутствие высочайших особ, начальник Охранного отделения давал вам какие-то указания?
— Да, он отдал ряд распоряжений, — отвечал директор оперы. — Прежде всего он приказал, чтобы в театр в этот вечер впускали только людей, имеющих на руках именные приглашения. Их раздавали в канцелярии градоначальника, у губернатора, ну, и в самом Охранном отделении.
— И ваши билетеры никого не пускали, у кого не было на руках таких приглашений?
— Никого!
— А как же проходили актеры?
— Как обычно, через служебный вход.
— Кто его контролировал?
— Там у нас обычно стоит специальный швейцар, Пантелеймон, — объяснил директор. — Это опытный служитель, он всех в театре в лицо знает. Постороннего не пропустит.
— А ну-ка, позовите сюда этого Пантелеймона, — распорядился Дружинин.
Спустя несколько минут в кабинет вошел коренастый дядька лет пятидесяти в форме театрального служителя. Выправка выдавала в нем бывшего военного.
— Ты где, в армии служил? — спросил Дружинин.
— Никак нет, ваше благородие, я во флоте, — отвечал служитель.
— Ясно. Ну-ка, скажи мне, Пантелеймон, ты 1 сентября на служебном входе в театр стоял?
— Так точно, ваше благородие, стоял, как всегда.
— Кто мимо тебя проходил?
— Те, кто всегда проходит. Наши, театральные.
— Актеры?
— Не одни актеры. Костюмеры, бутафоры, рабочие, что декорации выставляют. В общем, все, кому положено.
— А чужих, что же, ни одного человека не было?
— Нет, чужих не… — начал швейцар, но вдруг осекся и задумался.
— А ведь чуть я вам не соврал, ваше благородие, — сказал он чуть погодя. — Был ведь один человек не из наших.
— Кто такой?
— Не могу знать, ваше благородие, — швейцар развел руками. — Он мне имени своего не назвал.
— Как же ты его пропустил?
— А у него жетон полицейский был, — объяснил Пантелеймон. — Такой, как у всех чинов бывает. У вашего благородия, наверно, такой же.
— Гм… ну да. И как же этот человек с жетоном выглядел?
— Выглядел? — швейцар на миг задумался. — Ростом он невысокий, с меня. А возрастом помоложе меня будет. Волос светлый. Глядит орлом — сразу видно, что человек командовать привык.
— А шрама у него за ухом ты не заметил?
— Виноват, нет, не видел, — отвечал Пантелеймон.
— А кроме этого человека других посторонних точно не было? — настойчиво спросил Дружинин. — Например, какой-нибудь девицы… Она могла, допустим, сказаться костюмершей или гримершей из новеньких…
— Что ж я, ваше благородие, порядка, что ли, не знаю? — обиделся швейцар. — Всех новеньких господин директор мне тотчас же представляет, чтоб я ихнюю личность запомнил. И пока мне такого представления не сделают, я не то что гримершу, но и приму самую главнейшую не пропущу!
